Кова недовольно и даже гневно качает головой. Потом, не говоря ни слова, спешит распахнуть все окна.

Фары выхватывают из темноты то густые заросли, то кусок асфальтовой дороги, узкой, усеянной выбоинами, потом опять — кустарник, потом — деревья, которые карабкаются вверх по склону, протягивая над дорогой свои ветви. Уже довольно давно прямые участки стали с удручающей монотонностью чередоваться с извилистыми, и конца пути вроде бы не видно.

— По моим воспоминаниям, ехать туда было все-таки не так долго, — говорит Хинес, не отрывая глаз от дорожной ленты. — Хотя, с другой стороны, мы всегда добирались засветло… В темноте все выглядит куда хуже.

Машина — полноприводная, широкая и комфортабельная. Блестящий кузов строгого черного цвета сейчас покрыт легким слоем пыли. Вокруг совсем темно, и стемнело как-то сразу, когда дорога углубилась в лес и попала словно в сплошной туннель, образованный ветвями деревьев. Если смотреть из салона, с пассажирского места, легко решить, будто полоса асфальта никак не шире самого автомобиля.

— А что ты будешь делать, если навстречу поедет другая машина? — спрашивает Мария, приблизив лицо к окошку и безуспешно пытаясь разглядеть асфальт. — Двум машинам тут не разъехаться.

— Тут никто никогда не поедет навстречу, — говорит Хинес невозмутимо, даже не удостоив ее взглядом.

Автомобиль у него роскошный, тяжелый, с широкими колесами, которые терзают асфальт и выбивают с поверхности камешки. Но благодаря мощному мотору и собранным воедино всевозможным техническим усовершенствованиям те, кто находятся внутри, изолированы от удушающей жары, царящей снаружи, от пыли и летящего из колдобин гравия, а также от рычания мотора. При этом люди не замечают усилий, которые делают механизмы, чтобы заставить проворно двигаться две тонны металла.

Мария позволяет себе забыться среди окружающего ее комфорта, к тому же Хинес ведет машину очень мягко, без видимого напряжения, словно вся эта роскошь гарантирует им еще и полную безопасность.

— Покажи-ка мне еще раз фотографию, — говорит она, включив свет у себя над головой. — Надо снова пройтись напоследок.

— Возьми сама. Она в бардачке… Нет, ту, что внизу, — отвечает Хинес, бросив быстрый взгляд в ее сторону. — Это… там.

Хинес резко выравнивает ход машины, которая чуть вильнула в сторону, из-за того что он позволил себе отвлечься. Но сделал он это очень плавно, почти незаметно. Хинес прищуривается и слегка наклоняется к ветровому стеклу, потому что ему мешает отблеск лампы, которую включила Мария. Мария достает из бардачка компакт-диск. Обложку ему заменяет фотография.

— Надо же!.. Ведь сколько раз любовалась, а все равно… — удивляется Мария. — Ну и видок у вас! Больше всего это похоже на группу тех, кто не прошел кастинг для программы «Слава».

— Что ты хочешь! Восьмидесятые годы, — с улыбкой говорит Хинес. — Знаешь, в две тысячи тридцатом мы наверняка будем смеяться над тем, как выглядим сегодня.

— А девицы… они, если честно, совсем никуда… Господи, что за прически!

— Готов спорить, что и ты тоже когда-то носила такую же.

— Я? Никогда в жизни! В каком году, ты сказал, сделана эта фотография… в восемьдесят третьем?

— Да, в восемьдесят третьем. Двадцать пять лет назад.

— Я в то время, как говорится, еще в пеленках лежала.

— Боже, какая же ты молодая!.. Или, лучше будет сказать: боже, какой же я старый!

— Не переживай! Можешь поверить: годы пошли тебе на пользу. А куртка? Где ты только выкопал такую куртку?

— О, это была совершенно офигительная куртка! Как у Майкла Джексона в «Триллере».

Мария с любопытством разглядывает своего спутника, пользуясь тем, что тот вынужден внимательно следить за дорогой. У него, конечно, есть чувство юмора, хорошо подвешен язык, он обходителен, но о чем бы ни говорил Хинес, в его тоне неизменно сквозит апатия, заметен какой-то налет унылого безразличия.

— Могу еще раз повторить: сейчас ты выглядишь куда лучше, — говорит она наконец. — Ну давай повторим… Начиная справа: это Ибаньес, который привез вас на своем пикапе.

— С длинными волосами? — спрашивает Хинес.

— Да.

— Сразу попала в точку. Ибаньес, у которого был пикап… Пролетарий… А еще он был самым старшим, года на четыре или даже на пять старше остальных.

— Так, дальше… — Мария разглядывает вторую половину фотографии, образующую заднюю сторону обложки диска. — Ибаньес… номер четыре… за ним записана «Дурная слава» Пако Ибаньеса?

— Ну, это шутка. В голове у него было много чего понамешано, и в том, что касалось музыкальных вкусов, все было свалено в кучу. Но он действительно порой мог разразиться пламенной левацкой речью, любил цитировать стихи…

— Ты ведь сказал, что он был работягой.

— Я сказал: пролетарием. Да, пролетарием — а это совсем другое… Классовое сознание, долг, культура как оружие, призванное помочь выбиться наверх…

— Что-то совсем доисторическое.

— Если честно, то и тогда уже мы это так воспринимали. Бедняга опоздал родиться — время революций миновало. Скорее это был его конек, чтобы привлечь к себе внимание… Можешь вообразить, как мы к таким фокусам относились. На самом деле он водился с нами из-за девушек; думаю, был влюблен во всех сразу, периодами… Это была… личность по сути своей онанистическая, то есть…