С каким трудом принуждает она себя сохранять спокойствие — не может же она выдать своей радости, наоборот, она должна нахмурить брови и сурово отчитать гота за то, что он сказал «королева», а не «Августа»…

И вдруг она что-то припоминает. Лицо ее мгновенно проясняется — нет, она простит ему…

— Привет тебе, благородный Анаолз! — восклицает она. — Ты прибыл послом от короля Теодориха?

Какое наслаждение заключить с Теодорихом мир за спиной Аэция, собирающегося схватиться с готами!.. Просто хочется по-детски хлопать в ладоши.

— Нет, королева, я пленник.

Глаза Плацидии становятся еще выпуклее, еще круглее, чем обычно. Дрожат ее длинные, сужающиеся к ногтям пальцы.

— Скажи… скажи… Анаолз…

— Аэций прислал меня к тебе, королева… как дар… как невольника… Аэций — победитель… Под Арелатом он разгромил наше войско… король Теодорих еле ушел живым, весь израненный… Самые старые готские воины не помнят такого поражения… Радуйся, королева, ты выиграла…

«Проиграла, — думает Плацидия, полная безграничного отчаяния, — снова проиграла… Ему…»

Скоро полночь. В палатке вновь назначенного magister utriusque militiae [35] становится просторней. С рассветом войско двинется на юг, к Арелату, которому спустя три неполных года вновь угрожают готы: так что каждый хотел бы немного поспать, хотя бы вздремнуть с минуту. Андевот, Кассиодор, молодой Авит-арвернец, сын бывшего префекта Галлии Аполлинарис, войсковой казначей Валерий один за другим покидают палатку, в десятый раз желая полководцу долгих лет всегда победоносного командования войсками Западной империи. Один только Астурий, который не спал прошлую ночь и у которого нещадно слипаются глаза, должен остаться: таково желание главнокомандующего сиятельного Флавия Аэция.

И года не прошло, как в результате все новых побед Аэция и все растущей его славы Августа Плацидия оказалась вынужденной даровать своему начальнику дворцовой гвардии звание начальника конницы. Таким образом, сын Гауденция получал в начале четвертого года своей службы Феодосиевой династии титул и власть, которые для его отца казались пределом мечтаний, увенчанием многолетней и многотрудной солдатской службы. Но Аэций совсем не удовлетворился тем, что сравнялся с отцом: одержав важную победу над молодым королем франков Клодионом, он послал в Равенну комеса Астурия, требуя звания главнокомандующего — звания, которое последним и, пожалуй — так казалось Аэцию, — первым, носил муж Плацидии Флавий Констанций.

И вот Астурий привез ему желанное звание вместе с вручением ему власти над всеми вооруженными силами Partium Occidentis [36] .

Аэцию не трудно представить, как ярилась Плацидия в момент подписания назначения и какая кислая мина была у патриция Феликса, который, хотя никогда не был солдатом, носил титул главнокомандующего. А что они могли поделать?

За четыре года Аэций сделал почти столько, сколько Констанций за десять, а может быть, и больше; его победы над готами и франками громким эхом отозвались по всей империи. В Галлии и Испании рассказывали чудеса о его храбрости, находчивости и прежде всего подвижности. Идя на помощь Арелату, он подоспел на несколько дней раньше, чем ожидали не только вестготы, но и осажденные. Разбив Теодориха, с непревзойденной быстротой ринулся он на запад и на север, чтобы задать хорошую взбучку маленьким германским народцам, которые, побуждаемые примером готов, попытались расширить свои владения за счет римских провинций. И так и повелось: достаточно было каким-нибудь там тайфалам, лето-батавам или свевам сделать две-три дерзкие вылазки, перекинуть два-три пожара за рубежи своих земель, которые им даровала империя как союзникам, как уже ястребом падал на них Аэций, вцеплялся в загривок, гнал назад, платил пожаром за пожар, грабежом за грабеж и через несколько дней исчезал, чтобы в противоположном конце Галлии подобным же образом отечески проучить нестрашного и неопасного, но докучливого и нечестного союзника. Проведав, что франки нагрянули из Токсандрии в Угольный лес, с поразительной быстротой пересек он всю Галлию и обрушился на Клодиона с той стороны, откуда его меньше всего ожидали. Разумеется, передвигаться так быстро Аэций мог только, если располагал достаточным числом конницы — он делал все для того, чтобы римское войско в Галлии полностью посадить на конь, одновременно пренебрегая староримскими приемами борьбы строенными порядками, считая их совершенно непригодными для борьбы с конными отрядами варваров. Вообще при Аэции императорские галльские войска все меньше отличались по виду от племен, с которыми сражались; в Равенне, а особенно в Риме не раз морщились от этого, но молчали: войско Аэция всегда побеждало!

— Ты вернешься в Равенну…

Астурий с трудом поднял тяжелые, как свинец, веки. Видимо, он такой сонный, что плохо слышит… ведь он только что вернулся из Равенны…

— Это ничего… вернешься туда снова…

— Надолго?

Аэций загадочно усмехнулся.

— Может быть, на целый год… может быть, дольше… Слушай…

Астурий знает, что раз уж Аэций сел рядом с ним… если положил ладонь на плечо и дружески смотрит в слипающиеся глаза, значит, спать нельзя. Огромным, мучительным усилием воли отгоняет он сон. И все же чувствует, что без поддержки не выдержит, и просит:

— Могу я велеть Траустиле дать мне воды?

Он не верит своим глазам. Аэций встает, собственноручно берет чашу, смешивает в ней воду с красным массикским вином, добавляет каких-то кореньев и подает напиток молодому комесу. Велит выпить залпом и с улыбкой говорит:

— А теперь не спи и слушай…

Астурий никогда потом не мог припомнить, как долго говорил с ним Аэций. Ему казалось, что он заснул очень быстро после того, как выпил воду с вином, но когда попытался повторить вполголоса хотя бы половину того, что услышал в ту ночь от Аэция, да еще со значительными сокращениями, то это заняло у него свыше двух часов. И действительно, Аэций до рассвета беседовал с юношей — да, беседовал… не только говорил ему! — и Астурий великолепно его понимал, отвечал, спрашивал, предлагал и объяснял, наконец с жаром — хотя лицо у него было очень бледное — крепко пожал протянутую руку и воскликнул:

— Так и будет, сиятельный!.. На Астурия ты можешь положиться…

Аэций хорошо знал, что может на него положиться. И знал еще кое-что: подле него было много толковых и влюбленных в него юношей, которых он называл сынами своей руки, но Астурий был единственным, кого он мог назвать сыном своей головы. Да, он рад был выбору, который сделал. Этот молодой испанец — не варвар, но и не римлянин, — казалось, лучше всех подходит на роль его помощника именно в таких серьезных и дерзких замыслах, о которых они только что беседовали…