Шрифт:
— Недостоин я судить тебя, святой отче, — говорит он, — но ты изволишь шутить над священными словами.
Безграничная скорбь проглянула в отмеченных страданием глазах епископа.
— Я не шучу… Разве не учили тебя, что каждый тяжкий людской грех — это для Христа новый via crucis [38] ? А уж такой грех, как убийство…
— Но ведь и речи нет об убийстве. Речь идет о благе империи и об устранении человека, правление которого ввергает империю в пропасть… А если погибнет империя, то святая вера Христова…
38
Крестный путь (лат.).
— Погибнет, так ты думаешь?
— Нет, я так не думаю… Но верю, что если когда-либо — да хранит нас от этого Христос! — распадется или рухнет в обломках Священная империя, то для веры святой, для исповедующих ее и для церкви божьей вновь настанут столь жестокие времена, что истинный грех или безумие раздумывать, можно ли помешать этому, принеся в жертву жизнь одного человека…
— Сын мой, только бог имеет право распоряжаться людской жизнью — и только…
Но Астурий не слушает его и заканчивает:
— … одного человека, к тому же врага веры святой и церкви…
— Я не знал об этом, достопочтенный муж…
Астурий вновь заливается пурпуром.
— Нет… я всего-лишь достосветлый… clarissimus… пока что.
Эгзуперанций не может удержаться от улыбки.
— Так вот, не знал я об этом, достосветлый муж.
Испанец посмотрел на него с безграничным удивлением.
— В каком мире ты живешь, святой отец?! — воскликнул он. — Неужели ты и впрямь не знаешь, что еще в предыдущее совместное консульство императоров святой епископ арелатский Патрокл был столь тяжко ранен презренным трибуном Барнабом, что вскоре умер?.. А ты знаешь, кто толкнул Барнаба на это дело?
— Знаю.
— Но наверняка ты не знаешь, что было истинной причиной смерти твоего любимца Тита…
— И это знаю, сын мой.
— Ты знаешь, отче?.. Знаешь?.. И еще защищаешь убийцу от справедливой кары?..
— Бог покарает его, сын мой…
— Да, бог! — с жаром воскликнул Астурий. — Бог, который призвал нас свершать его святые приговоры. Ты можешь призвать вигилиев [39] или солдат, отче, можешь отдать меня на мучения, но того все равно это не спасет, а ты же, слуга Христов, помысли, разве не должен ты своим советом, именем своим и молитвами содействовать тем, кто хочет избавить этот мир от врага веры и церкви… от убийцы слуг божьих…
39
Городская стража.
Тяжело опустилась на исхудалые руки сокрушенная голова.
— Неужели никогда не перестанете вы впутывать бога и веру в свои свары, похоть и злобствование, о слепцы?! Был Иоанн — тогда Бонифаций вопил: «Безбожный Иоанн! Тайный язычник! Гонитель слуг божьих!» Потом является Феликс и поносит: «Бонифаций — лицемер… всенародный совратитель… жена у него арианка… ребенка в еретической церкви крестили!» А теперь ты вот со своим Аэцием, сын мой, не то ли самое творите?.. Раздираете ризы и вопите: «Феликс — враг церкви… Феликс — убийца священнослужителей!» Завтра же придет новый и воскликнет: «Аэций водит дружбу с язычниками… Аэций ни во что не верит…»
— Ты думаешь о приязни, которой дарил сиятельного Аэция король гуннов, святой отец? — торопливо спросил Астурий, с трудом скрывая замешательство.
— Нет, не думаю… не могу думать…
— Что же мне сказать Аэцию?..
Епископ с минуту молчит. Наконец поднимает на Астурия большие горящие глаза и, с трудом извлекая из груди слова, говорит:
— Скажи Аэцию, что я скоро умру и что одна из тревог, которые я возьму с собой в могилу, будет тревога о будущем империи под его правлением… под правлением человека, который идет к власти через преступление… И еще скажи: если бы явился ангел господний и сказал, что ценой одного человека вернет на земле рай, я сказал бы: «Не надо рая…» А если бы он сказал: «Так хочет Христос», — ты знаешь, каким был бы мой ответ? Вот каким: «Я не верю тебе, ангел».
На краткий миг он замолк и прижал руки к исхудалой груди.
— Это для Аэция, — продолжал он спустя некоторое время. — А теперь для тебя, сын мой… Я даже не знаю твоего имени, не хочу его знать и уверяю тебя, что не отплачу за доверие изменой… Я не выдам тебя, не призову ни вигилиев, ни солдат, но знай: ныне же я пошлю к Феликсу, дабы предостеречь его от того, что ему грозит…
— Ты не сделаешь этого, отче…
— Спасением души своей клянусь, что сделаю… Ты хочешь еще что-то сказать мне?
Астурий был уже в дверях. Он обернулся, и епископ увидел его лицо, пышущее гневом и ожесточенном.
— Это болезнь тобой говорила, а не слово божье, — произнес испанец. — С умирающими я не борюсь… Прощай, апостольский муж.
— Мир с тобой, сын мой.
После ухода Аэциева посланца епископ какое-то время сидел недвижно, повесив голову на грудь. Потом лег и закрыл глаза. Но тут же открыл их снова: кто-то тихо подкрадывался к его постели. Может быть, вернулся тот… Неужели решил убить? Эгзуперанций улыбнулся.