Жаль, что я не был знаком с Оглио, нам было бы о чем поговорить…

…Андрей брел по вечернему городу. Он был пьян, невесом, пуст и вольноотпущен…

Почувствовав жжение в глазах, он свернул в пустой парк. Уселся на скамейку, поднял воротник пальто, сунул руки в карманы. Сырость пробирала до костей. Куранты на площади стали хрипло отбивать время. Он принялся считать удары, но сбился, и получилось тринадцать. А может, действительно тринадцать. Безвременье, час икс, время зеро.

Только сейчас он почувствовал, как устал. Подписка о невыезде, допросы, буравящие глаза следователя, любопытство толпы – все, чего он так боялся, обрушилось на него лавиной, камнепадом! Обрушилось, пригнуло плечи, поставило на колени…

…Он вспомнил, как стоял, прислонившись плечом к дереву в лесу, на том самом месте. Ему казалось, он мог найти его с закрытыми глазами. Был тусклый мглистый день поздней осени; липкая морось висела в воздухе, скрывая деревья. Горели лампы, их беспощадный белый свет бил в глаза. Копали двое… он было сунулся помочь, но следователь бросил жестко: «Стоять!» – и он послушно застыл. Скрежетали и чавкали лопаты, один из оперативников разделся, ему стало жарко, под мышками расплылись мокрые пятна. У следователя было помятое серое лицо невыспавшего человека. Он не смотрел на Андрея, но тот чувствовал каждой своей клеткой, что следак не выпускает его из поля зрения. На него никто не смотрел, но он чувствовал… чувствовал, что смотрят! Не забывают ни на минуту о его присутствии и презирают. И презрение это было не только профессиональным, а и человеческим. Эти люди уже осудили его, и что бы он ни говорил… теперь неважно. Они не верили ни одному его слову. Как там в Библии… подсчитано, взвешено и предъявлено к оплате… Они сосчитали, взвесили и предъявили к оплате, и нет такой силы на свете, которая смогла бы их переубедить. Равно как не было и той, что могла бы спасти его.

Он уже не испытывал страха, а только глухую тягучую тоску. Нет надежды. Своими глупыми поступками, бегом в никуда, он лишь продлил агонию. Он устал и хотел лишь одного – скорей бы!

Следователь расспрашивал его о любовниках жены, о женщине-двойнике, требовал назвать ее имя, но он повторял снова и снова, что ничего о ней не знает. Где она, настаивал следователь. Не знаю, отвечал Андрей. Все случайность, одна случайность и ничего, кроме случайности.

Следак совал ему протоколы, Андрей подписывал, не глядя. Тащился домой, пил водку, падал на диван и вырубался. Прибегали Тепа со Стелкой, она возилась на кухне, гремела посудой, они пили водку в гостиной, и Тепа смотрел на него несчастными глазами, бормоча: «Ну, ты… это, старик, не трухай, как-нибудь образуется… вот увидишь!»

Приходил креативный редактор Савелий Зотов с цветами. Андрей еще пошутил – принесешь, мол, на кладбище, но прикусил язык, увидев, как тот испугался и побагровел.

Дядя Бен тоже забегал, хмурил брови, расспрашивал подробно, что и как. Давал профессиональные советы, как держаться, что говорить, о чем умолчать…

Иногда Андрею хотелось заорать: подите все к черту! Ему казалось, что они лишь исполняют долг, ложно понятый и ненужный, притворяются, делают хорошую мину про плохой игре, а на самом деле… а на самом деле они уже списали его со счетов. Он понимал, что не прав, они не бросили его… но он был до предела измучен и стремительно погружался в состояние «чем хуже, тем лучше». Иногда он спрашивал себя, верят ли они ему, и не мог ответить… Савелий – да! Савелий верит, он всем верит, поверит и домушнику, которого застанет в собственной спальне.

Тепа? Наверное, верит. Все Тепины истории так же нелепы, как эта, он прекрасно знает, какие дурацкие фортели выписывает иногда кривая судьба, таща на поводке беспомощного гомо сапиенса.

Дядя Бен? Не верит. Ни единому слову. Этот никому не верит. Точка.

Он ждал, что она придет. Ждал и боялся. Надеялся без надежды. Ему нечего сказать ей, ему нечего дать ей. У него уже ничего не осталось – ни имени, ни будущего.

Однажды на улице он побежал за женщиной в рыжей шубке, схватил ее за рукав. Женщина испуганно обернулась, и он отпрянул. Это была не она. Это была чужая женщина.

Он держался из последних сил. Он был на грани срыва.

Он очнулся и задержал дыхание, когда они перестали копать и молча сгрудились вокруг ямы…

…Андрей был так погружен в свои мысли, что не заметил, как вдруг посыпал снег и началась зима. Влажные рыхлые хлопья мгновенно покрыли мокрую землю и бурые листья. Сумрачный ночной парк светлел на глазах. Он становился чист и наряден. Снег падал на лицо Андрея и таял, холодные струйки бежали за воротник. Тогда он встал со скамейки и пошел домой.

Он шагал по пустому городу, который волшебно пребражался на глазах. На плечах и голове его лежали тяжелые плюхи мокрого снега, он тряс головой, вытирал лицо шарфом и бессмысленно улыбался…

Он был пьян, невесом, пуст и вольноотпущен…

Вероника понемногу приходила в себя после пережитых событий. Она даже перестала бояться, что ее станут искать как свидетеля, перестала вздрагивать от каждого телефонного звонка и всматриваться в лица прохожих на улице, стремясь избежать нежелательных встреч. Но, видимо, обошлись без нее. Да и как бы ее нашли, ничего о ней не зная?..

Все проходит. Стираются детали, забываются обиды. Я вижу сны в стихах, во сне идут часы, сбываются мечты, сжигаются мосты… и так далее, как сказал поэт.

Сжечь мост и идти дальше. А что еще остается?

Все проходит и уходит. И тут возникает вопрос – пусть уходит или удержать? Схватить, еще раз рассмотреть, перебрать, разложить по полочкам? Почувствовать боль и радость? Сладкую горечь и горькую сладость? Богатый выбор.

Вероника жила в каком-то странном ощущении себя чужим, посторонним, едва знакомым человеком, иначе воспринимающим окружающую действительность, даже выглядящим по-другому. Она смотрела на себя в зеркало и не узнавала. Ей хотелось спросить: «Кто ты? Валерия? Вероника?»