На нее действительно было жалко смотреть — оборванная, неумытая, непричесанная, опустившаяся старуха — да, старуха, хотя лет Ларе было столько же, сколько мне. И, право же, я не испытывала никакого желания составлять ей компанию. Но она так жалобно, просительно посмотрела на меня, снова пожевав синюшными губами, так неловко провела по голове трясущейся рукой — и в этом жесте я уловила какие-то крупинки прежней Лары, высокой, стройной красотки с локонами до плеч, которые она то и дело поправляла вот таким же точно жестом… На минуту — на одну только минуту — собственное горе вылетело меня из головы.

— Ладно, Лара, я быстро. Жди меня.

В магазине «через дорогу и направо» я, поколебавшись, купила пузатую бутылку коньяка «Арарат», коробку зефира в шоколаде, сыру и какой-то колбасы. Подумав, добавила к этим покупкам пачку гремящих пельменей — что-то не похоже было, чтобы Ларка баловала себя какими-нибудь разносолами. Скорее всего она много дней не ела по-человечески.

— Ты человек, Танька! — захлебнулась от восторга однокашница, щелкнув грязным ногтем по пузатому боку коньячной бутылки. И загремела полками стенного шкафа в поисках рюмок: пить такой дорогой коньяк из стаканов ода сочла святотатством.

«Закусон», который обещала приготовить Лара в мое отсутствие, состоял из зачерствелого батона и наполовину опустошенной баночки шпротов.

— Ну за встречу, что ли? Девишник у нас сегодня с тобой. Тебе сколько лить-то? До краев?

Я посмотрела на часы — еще нет и одиннадцати. Начинать «девишник» в такое время в интеллигентных кругах считается дурным тоном. Но меня вдруг охватило сильное, вернее будет даже сказать, пронзительное желание напиться. Просто вот так взять и оглушить себя алкоголем, хоть на время притупив не утихающую в груди боль. Конечно, я пришла сюда не за этим, но…

— Наливай. До краев, — сказала я, закусив губу, чтобы не расплакаться.

Через час мы сидели на грязном кухонном полу, обнявшись, поставив бутылку посередине, и лили пьяные, облегчающие душу и сердце слезы. Вряд ли мы слушали друг друга — каждая из нас выкрикивала фразы из своего внутреннего монолога, как будто выдергивала из груди мучившие душу стрелы и втыкала их в собеседника:

— Решила я тогда: выйду за первого встречного, назло! Ему назло! Мужу твоему. Пашке! Ты ведь у меня его отняла тогда, Танька, а я — любила! Я, Танька, больше жизни его любила, я дышать не могла, не ела ничего, утопиться хотела — вот как я любила его, эх-х ты-ыы, Танюха…

— Ларка, он бросил меня, бросил! Ради какой-то профурсетки! И не говори мне, что она, может быть, какая-то особенная баба! Восемнадцать лет — ну на что там смотреть сорокалетнему мужику? Не на мозги же, верно? На титьки, на ножки, на грудки… В лобик, говорит, я тебя целую… Я сама слышала! «И в глазки. И в шейку. И в грудки, в каждую по очереди. И ниже…» — повторила я слова, которые со вчерашнего вечера жгли мой мозг. — Ох, и как только я не убила его, сама не знаю!

Мы снова стукались рюмками, снова пили, снова обнимались и плакали. Ларка упирала в меня палец и почти вопила:

— Я после свадьбы вашей — как только я перенесла ее, не знаю! — до такой степени сдурела, что как в кино бывает или в романах, поклялась: пойду за первого встречного, лишь бы москвич был! Лишь бы здесь, в Москве, остаться, чтобы Пашка видел: он не взял, так другой попался, лучше, перспективней! Как будто Пашке к тому времени не все равно было, как будто ему интересно было, кто меня подберет… Он, поди, меня и забыл-то сразу! Не любил, наверное, никогда не любил. А тебя он любил, Танюха, я видела — совсем голову потерял, и пришла я к тебе тогда, перед свадьбой, от отчаяния, наврала тебе с три короба — может быть, за тот самый приход бог меня до сих-то пор и наказывает…

— Ларка, самое обидное знаешь что? Знаешь что?! Знаешь?! — ревела я. — Даже не то, что он связался с этой малолеткой! А самое обидное, Ларка, что у него по-прежнему есть все: и любовь, и секс, и любимая работа, и деньги, и… и… и вообще все, а у меня — у меня не осталось ничего! Мне сорок с лишним лет, я старая, у меня нет никого, чтобы не чувствовать себя такой одинокой, понимаешь ты или нет? Никого! Из-за него я отказалась от карьеры, потеряла профессию, меня даже продавцом в магазин не возьмут, потому что им нужны молодые! Ты посмотри объявления: везде требования — от двадцати до тридцати пяти лет! Что мне делать, Ларка, что?! Получать от него каждый месяц алименты и в потолок смотреть целыми днями? Это так унизительно, так паршиво, что я… умереть готова!

— Выпьем!

Коньяк у нас давно закончился. Теперь мы прихлебывали какую-то мутную жидкость с плавающими по верху тошнотворными хлопьями, которую Лара черпала ковшом из огромного бидона — он стоял в углу кухни, прикрытый газетой. Ларка называла это пойло «бражкой» и, заливая пол вонючей жижей, которая выплескивалась через край ковша, предупреждала, что бражка «не настоялась еще».

— О-ох, лучше бы ты не приходила, Танюха! Как всколыхнула ты во мне все, болит теперь, вот тут болит! — Она стукнула себя по замызганному на груди халату. — Ты посмотри на меня, нет, ты посмотри — видишь, на кого я похожа, видишь? Да разве я знала, что превращусь в такую… в такое… А ведь я другая была. Я, Танюха, очень красивая была…