Лежавший на постели хрипел и сквозь зубы бормотал во сне:

— Преображенцы, ко мне!

Обогнув озеро, Катя пустила в галоп Красавчика и, промчавшись по деревне мимо собак, шарахающихся овец, ребятишек у ворот, проскакав под жарким еще, хотя и вечерним, солнцем, по желтому со снопами полю, только у опушки казенного леса{205} стала сдерживать взмыленного коня. Алеша не поспевал за ней на упрямой пегой кобылке.

— Скорее, Алексей Дмитриевич, — кричала Катя. — Скорее, а то Красавчик не стоит совсем.

Алеша преодолел упрямство своей кобылки и вскачь взлетел на пригорок, где Катя, разрумянившаяся, с выбившимися из-под шляпы волосами, в сиреневом развевающемся шарфе, на танцующем под ней Красавчике, как сиянием, освещенная низким солнцем, ждала его.

— Неосторожно ездите, Катечка. Разобьетесь когда-нибудь, — сказал Алеша наставительно, как старший.

— Ах, это было бы недурно: наш отъезд отложился бы по крайней мере, — с полушутливым вздохом ответила Катя.

— А что мне тогда прикажете делать? Прострелить ладонь, как, помните, Юра пытался, когда его отправляли в ссылку?

— Милый Юра, где-то он теперь? Удалось ли ему завести новые переживания в его Териоках?{206} Помните, как он был великолепно мрачен, когда уезжал? Впрочем, вы его, кажется, не очень любили, Алеша, — с лукавой гримасой спросила Катя.

— Нет, отчего же, он очень мил, только уж слишком занимал всех и все своей особой.

Молодые люди ехали шагом по узкой лесной дороге. Солнце боковыми лучами золотило стволы сосен. Приторный запах недалекого болота дурманил голову.

— Помните, как вы дулись, когда Юра только что приехал и дядя Володя в шутку намекнул, что это мой жених?

Молодой человек, не ответив, чуть-чуть улыбнулся и опустил глаза. Катя же пристально и вопросительно смотрела на него.

— Вы сердились тогда? — тихо спросила она, после некоторого молчания.

— Нет, за что же, просто я хандрил. За что и на кого я мог сердиться, — недовольно дергая худыми плечами, говорил Алеша, не поднимая глаз, бледный, только слегка розовея.

Резко щелкнув хлыстом, сама покачнувшись от неожиданного движения, Катя пустила Красавчика во весь галоп.

— Катя, Катя, куда вы, сломите голову! — кричал Алеша.

Слабый голос его относило ветром; кобыла упрямилась; Катин лиловый шарф был уже далеко.

Так скакали они по пронизанному солнцем лесу, мимо красных полян, высокого копорского чая,{207} мимо зеленого круглого озера, подымаясь на пригорки, спускаясь в долины: Катя — раскрасневшаяся, с сердито сдвинутыми крутыми бровями, с крепко сжатыми губами, Алеша — бледный, беспомощный, едва справляющийся со своей лошадью.

Успокоил ли быстрый бег Катино внезапное раздражение, или она просто устала, или пожалела задыхающегося Красавчика, но, проскакав минут двадцать, миновав полуразрушенную часовню у святого ключа, откуда дорога становилась еще уже, а лес темнее, она стала сдерживать разгоряченного коня, с галопа перевела его на рысь, а потом пустила шагом. Сорвав уже чуть-чуть покрасневший лист клена, медленно и задумчиво ехала Катя, когда Алеша догнал ее. Удивленно посмотрел он, слегка нагнувшись, на нее, и ничего не сказал. Несколько минут проехали они молча.

— Через неделю уж в Петербурге буду. У нас новый учитель физики, злюка, говорят, страшный, — первая заговорила Катя.

Алеша молчал.

— А на будущее лето мама хочет нас всех за границу везти. Так «Потонувший колокол»{208} и не придется ставить, или, может быть, другая Раутенделейн{209} найдется, — слегка поддразнивая, сама уже раздражаясь, сказала Катя, но Алеша опять промолчал, внимательно разглядывая дорогу, и через минуту Катя заговорила: