— Этот молодой человек проводит меня. Вы позволите, Катечка, отлучиться ему на четверть часа? — говорила Анна Валерьяновна уже в передней.

Кто-то разыскал Митину шинель, помог затянуть пояс, он мало соображал, что делается.

Холод осенней, почти морозной ночи охватил его и заставил прийти в себя. Ехали по каким-то темным улицам, тускло мигали фонари, и не по-городскому яркие звезды горели на черном небе.

Рюмина говорила:

— Какой вы наивный, мой паж. Вы не только не занимаете меня разговором, но даже не смотрите на меня. Бедная, бедная королева, которой надо, как милости, просить.

Ее лицо в розовом капоре нагнулось совсем близко к Мите, она смеялась, и ее прозрачные глаза опять, как во время чтения, потемнели.

Каким-то особым ароматом духов, пудры, нестертого грима пахнуло на Митю, и почему-то весело тревожно забилось сердце.

— Совсем, совсем маленький мальчик, — шептала Рюмина, — совсем маленький, и он не знает даже, чего хочет от него королева. Он послушен, но не знает, а она хочет, — и с коротким смешком Анна Валерьяновна поцеловала Митю коротким, острым поцелуем. — Вы зайдете ко мне на минутку, на одну минутку? Хорошо? — спрашивала она, прижимаясь к Мите и окутывая его своей мягкой бархатной накидкой.

— Хорошо, — тихо, неспокойно как-то промолвил Митя и неожиданно для себя улыбнулся.

— О, мой ученик, оказывается, не лишен способностей, — с какой-то театральной интонацией сказала Рюмина и засмеялась.

Княгиня Елена Петровна первая сделала по приезде в Петербург визит Тулузовым. Это поразило Андрея Федоровича, оставаясь наедине с женой, он на все лады обсуждал значение этой, казавшейся ему необычайной, любезности княгини.

Ни он, ни Александра Львовна не говорили между собой о возможном сватовстве князя Чугунова, но оба, кажется, считали этот вопрос чуть ли не решенным.

Андрей Федорович часто развивал мысли, как нужно вести большое хозяйство, стал ужасно ласковым и тихим, а с князем и даже Наташей был почти слащав.

Александра Львовна ходила с несколько растерянным лицом и часто, оставаясь с Наташей вдвоем, вдруг начинала плакать. Наташа была как-то лихорадочно деловита, усиленно занималась английским языком, и Чугунов каждый день приезжал, чтобы час говорить с нею для практики; она вдруг оказалась страстной театралкой и любительницей музыки и живописи. Только иногда она целый день лежала у себя в комнате, плакала, злилась и потом с новым усердием принималась суетиться, куда-то торопилась, с болезненным любопытством хватаясь за все.

Уже всему Петербургу пригляделись эта слегка прихрамывающая девушка с бледным, надменным лицом и рядом с нею плотная, неуклюжая фигура князя Чугунова, который своим богатством и несколько странным поведением вызывал много толков.

Чугунов был счастлив; эта жизнь, полная суеты и внешнего блеска, казалась ему очень значительной. Эти отношения с Наташей, странные, в которых многого он не понимал, окрашивали каждый день то радостью надежды, смутной и сладкой, то отчаяньем безнадежным, когда вдруг встречал он на себе ее взгляд, холодный и враждебный.

Впрочем, чаще Наташа была ласкова с князем, — он давал ей какое-то успокоение своей скромной, почтительной привязанностью, своей наивной жизнерадостностью.

Она чувствовала власть свою над этим кротким, сильным человеком; это успокаивало ее не забывшее тяжелого оскорбления сердце, но иногда и раздражало. Тогда она мучила князя; но он безропотно сносил все, не понимая своей роли во всей этой истории.

Чугунов часто бывал на 9-й линии Васильевского острова у Василия Петровича Дернова.

Надо было пройти по каменному, чистому дворику, в углу которого примостился маленький, чахлый, но какой-то трогательный петербургский палисадник; нужно было подняться по узкой лестнице с выбитыми ступенями на четвертый этаж и дернуть за деревянную ручку дребезжащего звонка у обитой зеленой клеенкой двери. Отворяла дверь кривобокая, вся в оспе, Лизавета, несмотря на свое удивительное безобразие, всегда приветливо радостная.

Уже в этой узенькой светлой передней, с большим кованым сундуком в углу и цветами на окне, особое настроение охватывало всегда Чугунова. Какая-то особая тишина и уют царили в этих двух небольших комнатах, обставленных потертой старинной мебелью.

Не застав дома хозяина, часто по целым часам проводил Чугунов один, прохаживаясь по этим комнатам, куря и мечтая о чем-то смутном и страшном.

Странное превращение L'eonas’а в Василия Петровича Дернова, эта странная, тихая квартира навевали грезы странные.

Наконец приходил Василий Петрович и наполнял комнаты своим громким голосом, суетился, приготовляя все к чаю, показывая какую-нибудь редкую книгу.

Дернов никогда не вспоминал первой встречи там, в Бретани, никогда не говорил и о тех делах, которыми был занят по горло здесь, в Петербурге, но зато Чугунов с непривычной откровенностью рассказывал ему многое о себе, о матери и даже о Наташе.