— Знаете, — сказал однажды Василий Петрович, — мне очень не нравится вся эта ваша история. Здесь что-то не то. Ее финал готовит вам много неприятного, если даже не хуже.

Чугунов встал даже от волнения.

— Я не понимаю вас, Василий Петрович, — сказал он глухо.

Дернов посмотрел на князя внимательно и промолвил серьезно:

— Вас ждут большие разочарования. Не мне советовать осторожность и сбережение своего покоя там, где идет вопрос о чувствах, но, может быть, вы даже не представляете, чем это может кончиться. Вся жизнь может быть разбита, если…

— Если что? — переспросил настойчиво Чугунов.

— Ах, но почем я знаю, что здесь происходит, — несколько раздраженно сказал Дернов. — Ведь я даже в лицо не видал всех персонажей и только смутно догадываюсь по вашим рассказам, что здесь что-то не так просто.

— Да, может быть, вы правы, здесь что-то не так просто, — задумчиво произнес Чугунов, вспоминая всю запутанность своих отношений с Наташей. — Может быть, вы правы, но я не могу отступить.

— Ну, и отлично, голубчик, — беря его за руку, сказал Дернов задушевно. — Я сам никогда не был благоразумным. Пусть будет, что будет. Помните только, что я всегда ваш друг. А теперь давайте пить чай.

Этот разговор происходил в конце октября. Митя перестал бывать у Тулузовых с того вечера у Маровских.

Александра Львовна несколько раз спрашивала о нем у Коли, и тот, конфузясь и краснея, бормотал что-то о близких экзаменах.

Коля конфузился, так как знал, что каждую субботу Митя куда-то уходил, возвращаясь только в воскресенье вечером.

Отпускной билет Мите по-прежнему выписывали к Тулузовым, и выходили из училища они по-прежнему вместе; на улице Лазутин поспешно прощался с товарищем и брал извозчика на Ивановскую улицу.

Коля ничего не знал точно, — Митя ни одним словом не объяснял странного своего поведения, но что-то угадывал Коля и, против своего обыкновения выбалтывать все Наташе, он ничего не говорил ей о Мите. Впрочем, она и сама ни разу не спросила брата о нем.

Митя проводил субботу и воскресенье у Рюминой. Всю неделю он усиленно занимался, стараясь ни о чем не думать постороннем. В субботу же, когда он, поднявшись по мягкому ковру лестницы во второй этаж, входил в темную переднюю и вспыхнувшее в голубом фонарике электричество освещало выцветший на стене гобелен, стулья с высокими спинками, фиалки в плоских чашечках на подзеркальнике, когда охватывало едва уловимым, нежным ароматом духов, которыми были пропитаны все предметы, которых касалась Рюмина, то начиналась для Мити какая-то необычайная жизнь, и отходило куда-то далеко училище, Наташа (о которой, как ни старался, не мог заставить себя не думать вовсе), все слова, все люди, начиналось нечто не похожее на обыденную жизнь.

Недаром называли Рюмину декаденткой{295} и злословили о необычайности ее квартиры, в которую очень немногие допускались, о причудливости всех ее затей.

Кто знает, не были ли правы до известной степени те, которые видели во всем этом желание заинтересовать, казаться оригинальной, заставить говорить о себе. Но если и позировала несколько почтенная Анна Валерьяновна, то делала это очень искусно и — главное — с большим увлечением. Митю же все это поражало, восхищало.

Немолодая горничная Даша, с бледным, печальным лицом, бесшумно снимала шинель и отворяла Лазутину дверь в гостиную.

Митя, стараясь не звенеть шпорами, осторожно проходил по полутемной от густых гардин на окнах маленькой гостиной, все убранство которой состояло из низких диванчиков вдоль всех стен и круглого плоского аквариума посредине.

Из гостиной по маленькому коридорчику он попадал в уборную.

Белая стена, белый пол, белая мраморная ванна — все блестело ослепительно в этой комнате. Митя снимал жесткий казенный мундир, тяжелые сапоги и долго умывался, полощась с каким-то особым наслаждением, будто надо было смыть все, что осталось от прикосновений той грубой, бедной жизни, вступая в заколдованный круг этой новой жизни.{296}

Умывшись, он находил приготовленным для себя платье, которое заказала для него Анна Валерьяновна у театрального портного.

Это была длинная шелковая темно-розовая туника, бархатные мягкие туфли и небольшая шапочка, вышитая золотом, которая придавала его бледному лицу почти девичье выражение.

Одевшись и осмотрев себя в зеркале, Митя другой, уже маленькой, дверью проходил в комнату Анны Валерьяновны.

Там всегда были спущены тяжелые занавеси на окнах, и несколько маленьких лампочек, закутанных в шелк, едва освещали большую квадратную комнату, убранную только мягкими коврами и огромными без рам зеркалами; Анна Валерьяновна лежала с книгой в руках на шелковых подушках.

Она была в белой тунике, босая, с обнаженными руками.

При виде Мити она не бросалась к нему навстречу, а только, положив книгу, приподнявшись, слегка улыбалась и смотрела своими прозрачными, притягивающими глазами.

Медленно подходил Митя, медленно опускался на ковер, и она целовала его мелкими, едва ощутимыми поцелуями.

Никогда ни о чем не расспрашивала она Митю, будто не существовало дней между их субботами, никогда сама не рассказывала ничего, и эти молчаливые нежные ласки в полутемной комнате, этот сладкий дурман курений и духов погружали Митю в какой-то странный, несбыточный сон наяву.