Всю последующую неделю ударенный Манюнчиков с Сашкой не здоровался. Здоровью это, правда, особенно не помогало. А в среде институтских уборщиц да сторожей слухи поползли, один другого ужаснее. И передавали тети Маши дядям Васям, что призрак бродит по институту, вздыхает тяжко по ночам и провода у всех розеток на пути своем режет. Кто шаги слыхал, кто проводку потом чинил, а кто и спину привидения, нетвердо прочь шагавшего, видеть сподобился. И в руках порождения адова, краем савана прикрытый, чайничек покачивался, старый, электрический. И нетопыри кружили над гладким черным хвостом с помятым штепселем на конце…

В дверь позвонили. Отложил Павел Лаврентьевич ручку в сторону и скрепя сердце в коридор направился, пнув в раздражении вечно путающегося под ногами Жлобного карлика. Тот взвыл от обиды и к ванной кинулся, где и скрылся в грохоте рушащихся штабелей пустых бутылок. Добровольно сдавал посуду лишь услужливый Поид кишечнослизистый, но он был в отгуле, а остальные утверждали, что их приемщик обсчитывает.

На лестничной площадке уже торчала обаятельная вампиресса Лючия и весь выводок ее сопливых вампириссимо.

– Не взяли, – пожала она острыми плечиками, сокрушенно глядя на Манюнчикова, – я же говорила вам, что синьор редактор терпеть не может сложноподчиненных предложений. Миль дьяболо, он в конце забывает, что было вначале!..

Взял Павел Лаврентьевич пакет с возвращенным романом «Белый клык» да понес в комод прятать. Пацаны Лючии радостно запрыгали вокруг него.

– Дядька дурацкий, – вопили они, – ты не Стругацкий, дядька дурак, ты не Карсак!..

Затосковал уязвленный Манюнчиков, рукопись в ящик сунул и с рецензией непрочитанной на кухню побрел, влекомый предчувствиями дурными, редко его подводившими. И действительно, в холодильнике уже хозяйничал пожилой упырь Петрович, дожевывавший в увлечении грабежа последнее колечко колбаски кровяной, базарной, с добрую гадюку в диаметре.

Рядом с ним вертелись чертика два малорослых, Мефя с Тофей, хвостиками крысиными умильно виляя.

– С чесночком, Петрович? – робко верещал Мефя, заискивающе шаркая копытцем.

– С чесночком, – отзывался угрюмый непонятливый Петрович, пуская черные сальные слюни.

– С перчиком, Петрович? – попискивал в возбуждении тощий Тофя.

– С перчиком, – кивал толстокожий упырь, швыряя в попрошаек огрызком колбасной веревки, – нате, повесьтесь, злыдни…

В углу дальнем, хвост к рубильнику подключив, блаженствовал полиголовый Змей Героиныч, рептилия нрава геройского и склонностей нездоровых к топливу любому, от мазута до спирта изопропилового, редкой вонючести – лишь бы горело… На крайней его пасти подпрыгивала шкворчащая сковородка с глазуньей из трех яиц, по яйцу на рыло.

Урезонивание вконец освиневшей компании затянулось, и лишь угроза заточения в «Хирамиду Пеопса», любым издательством отвергаемую по причине малоцензурности, вынудила публику утихнуть, дожевать и заткнуться.

Вернулся Манюнчиков в кабинет, вымарал из рецензии вписанный туда лючийскими сопляками похабный стишок про некрофила и его голубую беби, и головой поник. Было от чего…

А как славно все начиналось! Как хороша, как свежа была проза, как ярок глянец переплета, как злобно косилась рожа инопланетная на фантастическом альманахе, сыну Витальке ко дню рождения купленном… С этого-то момента и изменилась судьба Павла Лаврентьевича, изменилась круто и радикально, еще с полуночи, когда он книжку отложил и решение принял. Осталось лишь ампул для авторучек прикупить, бумагой форматной запастись да псевдоним гордый в муках выносить – «граф Манюнчиков» (фамилия родовая, титул же – для значимости, и в честь тезок любимых литературных – Монте-Кристо и Дракулы).

Правда, первая же редакция умудрилась все переврать, и рецензия на возвращенный рассказ «Бутерброд с соленой и красной» начиналась издевательски серьезно: «Уважаемый Графоман Юнчиков! Сообщаем Вам…» – после чего зарекся Павел Лаврентьевич к фамилии своей графский титул приписывать…

Вот тогда-то и объявился в квартире Манюнчикова Петрович, упырь лет пенсионных, главный герой «Бутерброда», объявился и уйти не пожелал.

– Пошел вон! – в сотый раз указывал на дверь разъяренный Манюнчиков.

– Да не могу я вон идти! – Желтые прокуренные клыки жалобно скалились в умоляющей гримасе. – Я ж теперь прописан у вас…

– То есть как это? – растерянно сдавал позиции Павел Лаврентьевич. – Кто это тебя сюда прописывал?

– Как – кто?! Вы же сами и прописали, – сипел гость, пачкой листков замусоленных помахивая. – Так что вместе проживать будем. Пока не выпишете.

«Добре, сынку, – пригрозил кровопийце возмущенный Манюнчиков, – я тебя прописал, я тебя и выпишу!» Но многочисленные редакции, выгоды своей не сознавая, упрямо возвращали шедевры новорожденные, плодя все новых субъектов прописки, на жилплощадь претендующих.