Казалось, мужчина ее не слушал. Он рассматривал пучок блестящих стеклянных трубочек, красовавшихся на развернутой черной тряпице. Затем осторожно, словно боясь сломать, взял одну и поднял на уровне лица. И, как зачарованный, глядя сквозь стекло на светлое уже окно, произнес:

– Перед вами то, что убило Воронова, а сейчас пытается убить Эрделя и мою мать. Боюсь, оно может убивать еще долго… Остановить это смертельное поветрие в силах только правда, но слов правды в этой истории еще никто не произносил.

Потрясенная слушательница молчала. После тяжелой паузы Валерий добавил тусклым, надломленным голосом:

– Но это только мое предположение. Настоящего ответа я не знаю, хотя пытался найти его чуть ли не всю сознательную жизнь…

В ее жизни бывали минуты, которые (она понимала это немедленно) оставались в памяти навсегда. Их было немного, все наперечет, и каждую Александра помнила и хранила в душе, как сокровище, никому на свете больше не нужное, но для нее самой бесценное.

Так, в начале девяностых годов, будучи впервые в Париже, она случайно зашла в церковь Святой Одили на бульваре Стефана Малларме, и, угодив уже к концу мессы, выслушала проповедь. Священник лет сорока говорил по-французски со славянским акцентом, негромко, слегка задыхаясь в конце каждой фразы. В его словах не было ничего примечательного, но Александра навсегда запомнила высокие витражные окна, бросавшие красно-желтые отсветы на белый стихарь доминиканца, горевшие с двух сторон кафедры высокие свечи белого воска, судорожное, раздражительное покашливание за своей спиной – на задней скамейке сидели две древние иссохшие старухи. Больше в церкви никого не было, и может, именно из-за этой вопиющей малолюдности она впервые почувствовала близкое присутствие Бога.

Еще она помнила летний бесконечный закат, набережную Невы, у моста Лейтенанта Шмидта, и себя, стоявшую, оперевшись о теплый гранитный парапет цвета сухой запыленной розы. Ей было двадцать пять лет, и казалось, жизнь кончена и ждать больше нечего, не будет ни одного светлого дня, ни одной спокойной ночи. Время просто не имело права течь дальше, неся на себе ее тяжелое отчаяние, течь невозмутимо, спокойно, как текла перед ней мутная серая река, позолоченная далеким закатом, неся на своих мелких волнах мусор и прогулочные катера, баюкая спящие корабли, ожидавшие часа разведения мостов. В тот вечер она узнала, что человек, которого она любила, ничем не готов поступиться ради нее – ни семьей, ни уважением коллег, ни даже просто риском огласки их связи…

«Макроцефал, которого вчера… Лепили дети красными руками… А нынче точит оттепель с утра… И облака плывут за облаками…» [6]

Эти стихи, которые читал ей возлюбленный, которые стали для нее почти девизом их отношений, теперь не отпускали ее, и молодая женщина бессмысленно повторяла их, глядя в воду. «И облака плывут за облаками… И облака…» Наступил миг, когда смерть перестала казаться ей страшной, самоубийство – отвратительным. Она перегнулась через парапет, внимательно вглядываясь в глубину темных вод, где маняще колыхалась красно-бурая масса водорослей – словно заботливо приготовленная постель… В этот миг на ее плечо легла дрожащая горячая ладонь. Александра почувствовала, как сердце обдало кипятком. «Он! Догнал! Передумал!» Обернувшись, она увидела Маргариту. Подруга, задыхаясь, стояла рядом и смотрела на нее с такой жалостью, с таким состраданием, что Александра вдруг очнулась от кошмара, тягостного и сладкого вместе, в котором жила последний год, любя женатого человека. Именно тогда, в золотой вечерний час, отравленный гнилой сыростью реки, ограбленная и отвергнутая, дошедшая до края, она впервые поняла, что жалость может быть выше любви, а дружба сильнее отчаяния. В тот час она разом утратила многие иллюзии.

Такие минуты, по прошествии которых ничто не оставалось прежним, она научилась различать уже по своему отношению к ним. Ее состояние в такие моменты было необычайно приподнятым, восприятие обострялось, глаза как будто раскрывались шире, взгляд охватывал больше. И сейчас, сидя на краю единственного расшатанного стула в комнате Петра, вдыхая застоявшийся, пропитанный едкой пылью воздух, она чувствовала, что не забудет этого разговора, сколько бы времени ни прошло.

– Старшая сестра мамы, Галина, была для их родителей светом в окошке. – Валерий тоже присел, на край койки, так и не выпустив стеклянной трубочки, которую продолжал вертеть в пальцах.

Александра зачарованно следила за монотонными движениями блестящего маятника. В его сверкании было нечто гипнотическое.

– Остался целый альбом с ее фотографиями, на всех снимках – только тетя. У мамы фотографий куда меньше. А ведь тетя совсем не считалась красавицей. Она даже не была симпатичной. Он должен быть где-то здесь, альбом, но дело не в том, как она выглядела. Это неважно.

– Неважно, – как завороженная, повторила женщина.

– Дело в том, как к ней все относились. Она была семейным божком, иначе не скажешь. Мама младше ее на девять лет, само по себе – уже повод преклоняться перед старшей сестрой. Но перед Галей преклонялись все. Родители считали ее невероятно умной и талантливой, да она и была такой. Школа с золотой медалью. Мединститут – ни одной четверки, ни в одной сессии. Что это значит, знает тот, кто учился в подобном заведении. Мне тут видится нечто маниакальное…

Валерий произвел указующий мах стеклянной трубочкой, словно пронзил в воздухе нечто невидимое:

– Ни единого сбоя в системе, ни одной неудачи! О чем это говорит? О том, что перед нами какая-то совершенная система? На мой взгляд, это свидетельствует как раз об обратном. Человек, который не делает ошибок, не совершает глупостей, идет по ровной линии к ясной цели – в моих глазах ненормальный. Близкий к сумасшествию.

– Люди точных наук, в том числе и медики, часто такие, – несмело возразила женщина.