Грамот было много. Буров читал и читал их, беря одну за другой, как вдруг до боли знакомое лицо мелькнуло в пачке бумаг. Что это? Ошибка? Трясущимися руками Буров вытащил из пачки тоненький журнал с портретом веснушчатого, с озорными глазами, курносого мальчишки на обложке. Нет никаких сомнений. Это был журнал «Нойе Берлинер иллюстрирте» за май месяц 1964 года. На третьей странице журнала, он это хорошо помнил и будет помнить всю жизнь, было помещено фото, на котором улыбающийся Буров садился в новый «ситроэн». И подпись: «Французские монополисты не брезгуют услугами бывших власовцев». Это был неприятный момент в жизни Бурова. Какой-то прохвост разнюхал кое-что из его биографии, напечатал в «Юманите», «НБИ» перепечатал. Пришлось долго потом улаживать скандал, писать опровержение. И вот здесь…

Трясущимися руками Буров раскрыл журнал. Фотография исчезла. Было видно, что аккуратно вырезана из журнала. «Значит, знают… Не мать, отец. Отец. И скрывает от нее. Боится, что это ее убьет. Убьет мать… Убьет известие, что ее сын жив». Подавленный, Буров сел, не зная, что делать. Потом услышал, как стукнула калитка, и посмотрел в окно. По тропинке к дому шел кряжистый старик, неся буханку хлеба под мышкой. Отец почти не изменился за эти долгие годы. На Бурова нашла какая-то апатия, он сидел равнодушно и слушал, как отец долго вытирал ноги на крыльце, потом открыл дверь в комнату и охнул глухо, увидев Бурова. Отец хотел что-то сказать, но только нечленораздельный стон вырвался у него из груди. Он прислонился к косяку и закрыл глаза. Бурову показалось, что отец теряет сознание. Но руки его жили. Огромные кисти сошлись на груди, сцепились и хрустнули корявые, темные пальцы. Через мгновение отец справился с собой, вздохнул шумно, словно набрал полные легкие воздуха, открыл глаза и шагнул в комнату.

Мать вышла из кухни. Сказала:

— У нас, отец, гость… Автобус у него застрял у Старого гумна. Вот ироды, никак дорогу починить не могут.

Буров проговорил тихо:

— Да вот зашел молочка попить… Но пора уже.

Посмотрел в глаза отцу. Они были совсем белые,

ненавидящие, недобрые. Буров увидел, как на скулах у отца ходят желваки, как бросил он быстрый взгляд на мать, словно хотел убедиться, знает ли она… Не сказал — выдавил:

— Здравствуйте, — и вышел на кухню.

Буров вскочил, чувствуя слабость в ногах. Сказал:

— Спасибо за молоко. Пойду я…

— Что же ты, милок, от обеда-то бежишь? — удивилась мать. — Калявочку бы со стариком распили. Я вон все приготовила…

Отец появился в дверях кухни, большой, кряжистый.

— Не неволь, мать, — сказал он твердо. — У гостя своя дорога.

— Так ведь автобус-то… — начала было мать, но отец, ласково взяв ее за плечо, придержал, словно боялся, что она подойдет близко к Бурову, и повторил:

— Своя дорога у гостя, не неволь.

Буров увидел, что в глазах у него уже не было ненависти, только презрение.

Буров понял, что он вычеркнут здесь из списков живых. Вычеркнут из сердца. Что он не нужен никому и никогда не будет нужен. А они ему нужны. Он вдруг понял это. Они ему необходимы. Он столько времени жил без них. А прожить всю жизнь не сможет. Без живых или мертвых, без памяти о них он не сможет. Человек не может без прошлого… Это тень, а не человек. Это противоестественно — без прошлого. Без роду, без племени…

Буров медленно шел по дороге, не глядя под ноги, ступал машинально, не сознавая, куда и зачем он идет. Ему вдруг представилось, что он долгие годы играл в какой-то большой пьесе среди ярких, красивых декораций, в толпе актеров и статистов. Но вот спектакль кончился. Рабочие сцены унесли бутафорию, костюмеры забрали его костюм. Разошлись актеры. И только он один остался на большой сцене, совсем голый и незащищенный. Один, которому некуда было идти. Человек, отказавшийся от своего прошлого и потерявший будущее.

— Эй, дядя! — вдруг крикнули у Бурова прямо над ухом. — Ты что ходишь, будто неприкаянный?

Буров вздрогнул. Две молодые женщины подхватили его под руки и улыбались, глядя на его испуганное лицо. Они были нарядно одеты, с разрумяненными лицами. Чувствовалось, что женщины где-то гуляли и только что выскочили из-за стола.

— С похмелья, что ли? — смеясь, спросила одна, заглядывая Бурову в глаза и слегка прижимаясь к нему. Глаза у нее были черные, быстрые, чуточку плутоватые. — Пойдем опохмеляться. Мы тебя, дядя, быстро вылечим. Гляди, Верка, у нас на свадьбе мужиков не хватает, а по улице вон какие гладенькие женишки выгуливаются!

Верка засмеялась громко.

— Пойдем, миленький, на свадьбе попляшем, — потянула она Бурова за рукав.

Они стояли напротив красивого, из белого кирпича сложенного дома. Из открытых окон неслась веселая музыка, нестройный гул голосов. Калитка в сад была распахнута.

— Нет, что вы, девушки, я не могу… — Буров попытался высвободиться, но женщины держали его крепко. — Мне уезжать нужно. И притом срочно.

— Не выйдет, — с пьяным упрямством сказала Вера. — Нам танцевать не с кем, а вы тут без дела разгуливаете. Да если хотите знать, сейчас вы и не уедете никуда! Хоть лопните. По расписанию ни одного автобуса нет. Вы небось дачу ищете? Так мы вам такую найдем, что закачаетесь! И хозяйка молодая, одинокая.