Жевен засмеялся, но ничего не ответил, и Буров, глотнув виски, сказал:

— Все так думают, но только не все имеют смелость говорить это вслух.

— Вы что же, не верите в то, что существует любовь к родине? К месту, где человек родился, к стране, в которой он вырос и живет, к стране его предков и сыновей?

— Ах, мсье! Зачем столько эмоций? — Буров иронически посмотрел на Жевена, так горячо принявшегося спорить. — Каждый верит в то, во что ему выгодно верить… Может быть, слово «выгодно» слишком грубо… Скажу тогда так: каждый верит в то, что помогает ему жить… Хорош бы я был со своей «любовью к родине», как вы выражаетесь, живя в вашей Франции. Да мне надо бы еще двадцать пять лет тому назад повеситься на первом суку. Эта любовь не прибавила бы мне силы для борьбы за свое место в жизни, для борьбы с такими, как вы… — Буров развел руками, словно извиняясь и желая сказать: такова жизнь, мсье Жевен, и мы должны принимать ее именно такой! — Ведь никто, мсье, не поделится добровольно тем, что он имеет, с другим человеком, а тем более с каким-то неизвестным беженцем. Даже тот, кто чтит бога или делает вид, что верит, не расставаясь никогда с Библией…

Жевен усмехнулся:

— Удерживай язык свой от зла и уста свои от коварных слов… Вы сердиты на весь свет, Буроф.

— Нет. Я уже давно не сердит. С тех пор, как приобрел себе положение и достаточно средств. Озлобленными могут быть только обделенные.

Они замолчали. «Хорошо я отбрил этого ханжу, — подумал Буров. — Так ему и надо, пусть не лезет в чужую душу». Но тут же ему стало все безразлично — и этот надутый человек, и дождь в Москве, и все-все на свете. Он откинул кресло и закрыл глаза.

Бурова разбудил бархатный голос стюардессы:

— …будем садиться на запасном аэродроме.

В салоне поднялся шум. Пассажиры обеспокоенно переговаривались.

— В чем дело? — спросил Буров Жевена и тут только заметил, что лицо его попутчика искажено злобой.

— Вот свиньи! Москва не принимает из-за плохой погоды! У них там четыре аэродрома. Не везде же гроза! Вот вам и «при любой погоде».

— Но в чем же дело? И где этот запасной аэродром? — спросил Буров, с интересом глядя на озлобленного Жевена.

— Перед Москвой — грозовой фронт, Москва не принимает. Предполагают садиться черт знает где. Русские просто перестраховщики… Какое им дело до того, что у людей могут быть неотложные дела.

Как ни расстроен был и сам Буров, он не удержался от того, чтобы не съязвить:

— Но что вам беспокоиться, Жевен? Неделей раньше начнете изучать патентное дело в Токио, неделей позже… Или фирма ограничила вас во времени?

Жевен с такой ненавистью посмотрел на Бурова, что ему стало не по себе.

— Я пойду говорить с пилотами, — твердо сказал Жевен, — я скажу, что авиакомпании придется платить неустойку, большую неустойку за мое опоздание. Так не поступают деловые люди…

Он уже собрался идти, но Буров положил ему руку на колено.

— Жевен, но ведь мы не одни в самолете. Здесь женщины и дети.

— Что вам до этого? Пустите меня! — взвизгнул Жевен. — Вы ведь тоже летите не на прогулку…

Буров усмехнулся.

Жевен вернулся вне себя и молча сел. Буров ждал, когда он успокоится.

— Они хорошие парни… Но русские отказались принимать.

Стюардесса объявила, что самолет идет на посадку, и попросила пассажиров пристегнуть ремни.

В самолете стало темно, легкая дрожь пронизала его зыбкое тело. Буров взглянул в иллюминатор: темные клочья облаков проносились мимо, и Бурову показалось, что он слышит, как свистит ветер и скребут по обшивке вдруг ставшие жесткими облака. Самолет сильно тряхнуло. Потом еще раз… Заплакала девочка-негритянка. Мать стала успокаивать ее, что-то быстро приговаривая по-испански. Она задернула занавеску на иллюминаторе и напряженно глядела на табло, где горели слова «Не курить, пристегнуть ремни». В глазах у нее был испуг.

Мсье Жевен замер в своем кресле, и только губы у него шевелились. «Наверное, молитвы читает, — подумал Буров злорадно. — Трусишка». Жевен снял руки с подлокотников и сложил на животе. На матовой коже подлокотников остался мокрый след от ладони…

Кабина самолета вдруг наполнилась ослепительным светом молнии, и сразу же раздался оглушительный треск. «Как глупо, — мелькнула у Бурова мысль. — Так не хотелось лететь…» Он почувствовал, как Жевен вцепился ему в локоть.

А уже в следующий момент Буров понял, что самолет катится по твердому полю аэродрома.

«Толчок я прозевал», — подумал Буров, брезгливо освобождаясь от рук Жевена.

Гром гремел с прежней силой, чудовищный ливень хлестал по обшивке, на улице было темно, как ночью, но в салоне поднялась веселая суета. Стоял невообразимый гомон, кто-то всхлипывал, все наперебой делились впечатлениями.

— Ах, я думала, это конец, — говорила седая дама. — От испуга я не могла вспомнить ни одной молитвы…

— А я решил, что русские пустили в нас ракету, — сказал немолодой американец и нервно захохотал.