Где-то рядом должен был быть разрушенный кирпичный сарай. Буров представлял это с необыкновенной ясностью. И рядом с сараем — небольшой взгорок. С густой травой. Кажется, там всегда рос клеверок, кашка. Запах стоял прекрасный. И летом радовали глаз красные капли земляники. С этой горки, если посмотреть в сторону Лужков, среди замшелых елей должен быть виден прогалок. И там поле, всегда засеянное рожью. Не знающее никаких севооборотов и родившее прекрасно.

Горку эту называли у них в семье бабушкиной. На ней бабушка («А как же звали бабушку? Как же ее звали? Бабушка Мариша? Нет. Ефросинья? Тоже нет…») всегда отдыхать любила. Считала, что полдороги от Лужков до Кушкино пройдено. Закусывала. Лес слушала…

Буров шел легко, наслаждаясь гомоном птиц, густым, пьянящим голову настоем лесного воздуха. Глядел по сторонам, ожидая вот-вот увидеть разрушенный сарай и бабушкину горку. Но их все не было. «Может, перепутал что? Да нет. Места, похоже, те…»

Тропинка взяла круто вверх. И снова екнуло сердце у Бурова. Вот сейчас он увидит Лужки. Стоит только подняться по тропке в гору. Взбежишь — и увидишь.

Он остановился передохнуть, стараясь унять зачастившее вдруг сердце. Постоял немного и стал подниматься… 4

Василий Кузьмич проснулся рано. Солнце, пробившись сквозь макушки сосен проникло в дом, чуть-чуть пригрело ему лицо. Он посмотрел на часы: еще не было и шести. Сладко потянулся и снова закрыл глаза. Ему было покойно и хорошо лежать, пригретому солнцем, и слушать, как слабо шелестят сосны под дуновением утреннего ветерка.

Он уже второй день жил на кордоне у одинокого лесника Журавлева. Журавлеву было около пятидесяти, все звали его дядей Костей, а за глаза просто Журавлем. Кордон его стоял километрах в семи от Лужков. Для грибников и охотников он был хорошим ориентиром, делящим лес на две части: «до дяди Кости» и «за дядю Костю». «За дядю Костю» считалось уже далеко.

Василий Кузьмич вспомнил вчерашние рассказы Журавлева про охоту и улыбнулся: «Вот ведь мастак завирать… Жаль, сегодня уже не послушаю его. Утречком закончу здесь дела, — подумал он, — и домой. Помогу Лидке с матерью по хозяйству. Да они небось и без меня управились… Свадьба — дело нешуточное, впопыхах не делается».

Лида, его дочь, выходила замуж. Василий Кузьмич души не чаял в ней и был рад, что с ее замужеством все складывается так удачно. Он хорошо знал жениха, долговязого Толика Гонохова, их деревенского парня. И, уже несколько лет приглядываясь к нему, считал, что лучшего мужа для дочери трудно было бы найти. Но Лиде об этом никогда не говорил. И жене тоже не говорил. «Семейное дело хитрое. Посоветуешь, а потом чего не выйдет у них, не сложится — будешь всю жизнь себя попрекать», — рассуждал Василий Кузьмич.

Толик жил с матерью и двумя младшими сестрами. Отец лет десять назад погиб во время большого пожара на главной усадьбе опытного леспромхоза, в котором работал лесничим Василий Кузьмич. Погиб, пытаясь вывести из гаража трактор. Толику в то время было пятнадцать. Он ушел из школы и стал работать в колхозе — надо было помогать матери растить сестер. Учебу, впрочем, он не забросил совсем, а стал учиться в заочной школе. Как ухитрялся он справляться с работой, с хлопотами по дому да еще учиться? Василий Кузьмич понять не мог и только восхищался да ставил Толика в пример другим парням из леспромхоза.

Удивлял его Толик и еще одной своей чертой — бесконечной любовью к ребятишкам. Они так и вились вокруг него. Ходили к нему в поле, торчали в огороде, когда он копал гряды или окучивал кусты смородины. Он давал им походить за плугом, отвести лошадь в табун, отвечал на десятки самых разных вопросов, брал с собой на рыбалку. И самое главное — он мастерил для них луки из можжевельника, пулеметы с трещотками, самострелы, которые стреляли чуть ли не через всю деревню, из конца в конец.

Кое-кто, и Лидка тоже, сначала посмеивался над То- ликом — вечно он с младшими, будто не найти товарищей среди сверстников, но потом к этому так привыкли, что приходили к Толику искать управы на своих сорванцов. Даже школьные учителя видели в Толике своего союзника и часто говорили между собой о том, что из парня мог бы получиться прекрасный педагог. Но с Толи- ком на эту тему не заговаривали — считали, что ему не до учебы, семью надо тянуть. Каково же было их удивление, когда Толик, сдав экзамены за десятилетку, послал документы в областной пединститут. Одна из его сестер, Женя, Лидина подружка, к тому времени уже стала работать счетоводом в колхозе. Жить стало легче.

Василий Кузьмич пришел тогда к Гоноховым, прихватив бутылку водки, закуску, и долго сидел, обсуждал с Толиком жизненные проблемы.

— Уж раз ты решил, Анатолий, учиться — держись, — говорил Василий Кузьмич. — Держись и, как бы трудно ни было, не бросай. Мы тут матери подможем. И дров, как всегда, завезем. И на нашей лесопилке распилим… И еще что будет надо…

Толик смущенно улыбался. Лицо от нескольких рюмок у него зарделось. Густой русый чуб растрепался и придавал лицу какое-то совсем младенческое, доброе выражение.

— Я не брошу, Василий Кузьмич. Ну что вы… И матери помогать буду. И летом и на зимние каникулы… Зачем же я бросать-то буду? Ведь я давно мечтал учителем стать. Только чтобы обязательно у нас в деревне работать… У своих…

Василий Кузьмич теплел душой, дивился словам Толика: «Надо же, он уже давно все спланировал, надо же… А мы-то думали — тихоня». Сказал:

— Ты, Анатолий, учись, ни в чем не сомневайся. К твоему учительству мы здесь такую школу отгрохаем— будь здоров!..

— Вот хватил, Кузьмич, — сказала молчавшая до сих пор тетя Настя, мать Толика. — Эту-то школу отремонтировать не поможете, а тут — новую.