— Хорошенькое дело — «ничего не значит»! Еврей не говорит по-еврейски, и это уже, оказывается, ничего не значит. Как это может быть? — возмущался батя.

— Представьте, может, — констатировал Андрей.

— Ну хорошо, — предпринял новую атаку отец. — Допустим, что ваш еврей-ский папа не говорит по-еврейски, потому что он москвич. Забудем вашего папу как кошмарный сон. А вы можете?

— Я тем более не могу! — решительно отказался Миронов.

— То есть вы хотите сказать, что вы наполовину еврей и не знаете еврейского языка?

— Именно так.

— Ни одного слова?

— Ни од-но-го!!!

— Не понимаю! Чтобы наполовину еврей — и ни одного слова? Нет, не понимаю. Может, на иврите? — с надеждой спросил мой родитель.

— И на иврите нет.

— Значит, и на иврите не можете, — разочарованно протянул отец, на глазах теряя к Миронову всякий интерес.

— А что такое «агит юр», конечно, тоже не знаете?

— Нет! — устало ответил Андрей.

— Ну, конечно, откуда вам знать, если у вас мама русская, а папа москвич. Так вот, запомните, молодой человек, что я вам скажу: «агит юр» в переводе означает — «долгих лет». Запомнили?

— Да! — сказал Андрюша. — «Агит юр» я запомню. Это я вам обещаю. Навсегда!!!

— С этого надо было начинать, — примирился отец. — Нальемте рюмочку и скажем: «Агит юр, Андрюша! И вашему папе — агит юр! И вашей замечательной маме!»

Воспоминание вспыхнуло и ушло. А Штукин продолжал засыпать меня во-просами.

— А Стриженова видел?

— Видел.

— А Райкина?

— Видел.

— А Райкин не лысый?

— Нет, Райкин не лысый.

— А Гурченко?

— И Гурченко не лысая.

— Да я не в смысле лысая — не лысая. Я в смысле — видел ее сблизи-то??

— Гурченко не видел.

— То-то же! — ему стало приятно, что хоть в чем-то мы с ним совпали.

Иногда, для разнообразия, мы рубились в шашки. Играл он прилично, но занятие это было невыносимое. Штукин засыпал после каждого хода. Мне это надоело. И однажды, когда он, пройдя в дамки, опять захрапел, я выключил свет. Комната погрузилась во тьму.

— Вовик! — толкнул я локтем спящего сном праведника Штукина. — Твой ход.

Штукин проснулся и открыл глаза. Сначала было тихо. Очень тихо. А потом комнату огласил нечеловеческий крик.

— Ой, ратуйте, чоловики, — почему-то по-украински заголосил Штукин. — Нэ бачу! Зовсим нэ бачу!

Я нажал на выключатель. Стало светло, однако, внезапно украинизировавшийся, Штукин продолжал голосить:

— Ратуйте! Нэ бачу! Ни трошки нэ бачу!

— Штукин! — заорал я, сам испугавшись. — Очнись! Как же ты не видишь, если я свет включил!

— Ой, жинка моя кохана, — рыдал, обхватив меня за талию, ополоумевший Штукин, — нэ бачу! Як же це? Як я тэпэрь! Очи нэ бачут.

Не зная, что делать, я ударил Штукина шахматной доской по голове.

— Мамо! — в момент просветлился Штукин.

— Бачу! Я бачу! А шо это було?

— Да пошутил! — досадливо поморщился я. — Лампу вырубил.

— Знаешь… — признался через несколько минут Штукин. — А я ведь до этого никогда по-украински не говорил. С чего бы это я, как ты думаешь?

Но вот наконец пришла долгожданная телефонограмма из штаба, и я на допотопном, раздолбанном «уазике» отправился по батальонам в поисках подходящих кандидатур для будущей концертной бригады. Отбор проходил по очень простому принципу.

— Кто у вас тут ни хрена не делает, а только ваньку валяет? — спрашивал я у очередного командира.

— Такой-то и такой-то, — охотно отвечал тот.

Я прослушивал халявщиков, и, как правило, метод осечки не давал.

У всех у них явно обозначались арти-стические способности. Связь между халявой и артистизмом была настолько очевидна, что мне порой становилось обидно за свою профессию!

Вскоре бригада была сформирована. Две недели ушло на репетиции, и после успешной сдачи программы мы для осуществления шефской, культурной миссии отправились в глубинку. Начальство было довольно. Один только зам по тылу после просмотра угрюмо буркнул:

— Что это за бригада такая? Говно, а не бригада.

«Надо же, — подумал я, глядя на не-го, — морда ящиком, а соображает».

Дабы мы, отпущенные на вольные хлеба, не наделали глупостей, нам назначили двух ответственных. Майора Шепилова и совсем еще молоденького лейтенанта Архипова.

Майор был настроен решительно.

— Я эти бесплатные концерты для солдафонов в гробу видал. К селянам поедем! — и, засев за старенький «ундервуд», отбил на нем около пяти тысяч билетов. От отпечатанных на тонкой вы-цветшей бумаге билетов без штампа за версту несло липой.