Дорога отчаяния

Таксист, который вез меня из Эль-Сентро, последнего аэропорта Южной Калифорнии, в Калексико — городишко на самой мексиканской границе, оказался чикано — американцем мексиканского происхождения. Ему было лет девятнадцать. Лицо чисто индейское, суровое, с резкими чертами, и эту суровость и резкость подчеркивали бледноватые шрамы.

— Химикаты, — буркнул он, перехватив мой взгляд, — химикаты с самолета. Три раза под них попадал, когда работал на уборке винограда. Первый раз мне было десять лет. Прилетел самолет и обрызгал виноградник какой-то жидкостью. Дурацкая была жидкость, потом еще наши говорили, что жуки от нее хоть бы хны. Я тогда ослеп на несколько часов. А после третьего «душа» у меня начались непрекращающиеся головные боли. Мне и уколы делали, но не помогло. Доктор сказал, что, если не брошу работать на виноградниках, откину сандалии. Вот повезло, устроился на такси. Как вспомню работу на виноградниках — мороз по коже пробирает. Ничего хуже не бывает...

Было восемь вечера, когда мы въехали в Калексико. Город, залитый неоновым светом, встретил нас гробовой тишиной. Американские города вообще малолюдны по вечерам, и некий страх витает в их пустынных улицах; но здесь, в Калексико, безлюдье было настолько разительным, что казалось, будто население города пало жертвой бактериологической войны. В действительности же город спал. Он оживает задолго до рассвета, когда армия мексиканцев-батраков отправляется в глубь штата. Оживает он на некоторое время и вечером, когда они возвращаются. Сразу после этого Калексико засыпает.

На площади стояли автобусы-развалюхи, готовые через пару часов после полуночи отправиться в путь. Автобусы были испещрены надписями. На одном же был изображен американский звездно-полосатый флаг, снабженный следующим девизом: «Американский флаг! Люби его или катись отсюда!»

Ресторан закрыт. Нигде ни души. Делать было нечего, а потому, подчинившись местным нравам, я отправился спать.

В три часа ночи меня разбудил дьявольский шум. Под моим окном один за другим срывались с ревом автобусы, устремляясь из города на север, к далеким калифорнийским плантациям. В свете фар между автобусами сновали Дети, торговавшие апельсинами, бутербродами и кока-колой. Но покупателей было немного. Люди в автобусах старались урвать лишнюю минуту, чтобы подремать перед бесконечной дорогой, жарой и изнуряющей работой — всем, что готовил им еще не родившийся день.

Площадь Оле для Калексико то же самое, что Пьяцца-делла-Синьория для Флоренции или площадь Испании для Рима: не только площадь, но и социальное явление. Я приехал в Калексико, кроме всего, еще и затем, чтобы увидеть на Оле ярмарку рабочей силы. Наверное, такие места, как Оле, сохранились разве что на западной Сицилии; здесь человек, нанимая другого человека на работу, ощупывает его мускулы.

Четыре часа утра. Площадь вся затянута дымкой выхлопных газов. В основном набор уже кончился, ажиотаж спал, и примерно сотня автобусов, набитых мексиканцами, готова была тронуться в путь. Но некоторые еще ждали своего шанса. Они толпились вокруг автобусов, как кающиеся грешники вокруг статуи святого. То были низкорослые люди в старой, вылинявшей одежде, тихие и покорные. Среди них бродили вербовщики с плантаций. Высокие, широкоплечие и розоволицые, они походили в этой толпе на выходцев с другой планеты. Некоторым мексиканцам они показывали пальцем на автобус — взяли! Мимо других проходили равнодушно. Нанятый мексиканец, почтительно держа шляпу в руке, пробирался к автобусу. Многие при этом быстро наклонялись и целовали вербовщику рукав. Перед тем как влезть в автобус, мексиканцы надевали шляпы и, молниеносно преклонив колено, быстро крестились.

Те, которых вербовщик еще не осмотрел, срывали при его приближении шляпу, готовые по первому знаку сделать шаг вперед, учтиво произнося: «A sus ordenes, senorl» — «К вашим услугам, сеньор!» Эти люди были полностью в его власти и знали это. Он, к примеру, мог вычесть какую угодно часть их заработка за проезд к месту работы.

Вокруг одних автобусов народу сгрудилось больше, вокруг других — гораздо меньше. Отвергнутый у одного автобуса мексиканец немедленно кидался к другому, где конкуренция казалась меньше.

Но это нечасто помогало. Ведь каждый день сюда приходит тысяч пятнадцать-восемнадцать народу, а берут тысячи две. И когда в полшестого отправились последние автобусы, толпа неудачников понуро зашагала назад в Мексику. Она ведь рядом, в нескольких сотнях метров.

...Потом уже — не в тот день, а пожив в Калексико и заслужив нечто вроде доверия чиканос, — я узнал, что каждый мексиканский батрак мечтает о том, чтобы получить работу как можно ближе к границе. На узких проселочных дорогах старые, разбитые автобусы делают едва километров по сорок в час. Плантации же разбросаны от Калексико на девяносто-сто, а самая далекая удалена на все сто девяносто километров. Так что мексиканец, выехав из Калексико в три пополуночи, попадает на место работы часов в восемь. Отработав свои восемь часов, он приезжает назад в Калексико к девяти вечера и только около десяти возвращается домой, в Мексику. И перед завтрашней Голгофой ему остаются каких-то четыре часа сна. Правда, это худший случай. Но и в лучшем никому из тех, с кем я говорил, не удавалось спать больше шести часов.

Впрочем, мексиканцы считали, что им еще не так плохо. «Что вы, сеньор, многим людям хуже, гораздо хуже, чем нам: ведь они живут далеко от границы. А вы, сеньор, не представляете, что такое мексиканские автобусы...»

Чем больше я влезал в жизнь Калексико, тем сильнее убеждался, что со времен отмены рабства в Америке не было ничего, столь напоминающего невольничий рынок. Но ведь люди приходят на этот рынок добровольно, они рвутся на плантации, отталкивая друг друга: «Меня, сеньор, меня возьмите, меня!»