Младший в их компании, который длинный, курносый и страшно обаятельный, важно навис надо мной, растерянной, в пижаме, с загипсованной правой рукой, висящей на платке, и бойко:

— Здравствуй, — говорит, — сестра!

Другие оживились и c готовностью закивали головами. Родственнички, не дай мне боже, подумала и поздоровалась довольно мрачно:

— Ну? Че?

— А знаешь ли ты имя ангела своего? — проигнорировав мою негостеприимность, заученно продолжил декламировать Длинный. А Косенькая развернула веером перед моим носом цветные журнальчики на продажу, чтобы мне, грешной и невежественной, объяснить, как спасти душу мою за скромную, но ощутимую сумму. А если куплю все, то это будет предоплата гарантированного места в райском саду — примерно так объяснила веселая тетенька с гуляющими во все стороны глазами: бери-бери, не сомневайся, даю руку на отсечение — выставив правую руку, Косенькая стала натурально пилить ее ребром левой ладони. Судя по методам убеждения, до вступления в новый доходный бизнес она торговала курицами на базаре.

— Ой, гляди, и руку ты сломала… Неудачи преследуют тебя, сестра… — И такой у Длинного вдруг стал горестный, сочувствующий взгляд, и глаза у всех повлажнели — индийское кино! — и вся компания скисла и приготовилась горевать, заламывая руки, по поводу моего перелома и нерентабельных, в смысле последующего помещения моей души, перспектив.

— Ну? — Длинный как по команде сменил выражение лица с жалостливого на требовательное, как будто в нем, как в стиральном автомате, щелкнул таймер, переводящий работу машины с режима полоскания на режим отжима. И грозно: — Так знаешь ли ты имя ангела-хранителя своего?! — повторил Длинный.

У них, наверное, подумала я, на каждого не-знающего-имя-ангела-своего дано по десять минут, не больше — все так отрепетировано: реплики подают без пауз, по очереди, дружно, как в пионерском лагере на физзарядке, руками туда-сюда… Цирк! — подумала я. И стыдно стало, что я тут тяну с ответами, задерживаю процесс вербовки в ряды — колеблюсь, спасаться мне или нет, грешнице такой.

— А чего ж, конечно, знаю! — неожиданно для компании и даже для себя бодро отрапортовала я.

— Чево?! — вякнули из-за спины обаятельного Длинного носатые тетки и толстый молчаливый коротышка-начальник.

— Тово, — кротко, но неопределенно отрезала я, помахав компании пальчиками, торчащими из гипсовой повязки, и закрыла перед их хитрыми носами дверь.

Я соврала. Имени его я не знаю, имени ангела моего. И даже как выглядит — помню смутно. И если вдруг он подойдет ко мне на улице, я, скорее всего, могу пройти мимо или обойти его или даже нахамить… И он вслед мне посмотрит обиженно и даже подумает: «От же ж… выручай потом таких».

Что я вам скажу… Мы, простые люди, не всегда можем вдруг разглядеть ангела в обычном человеке. А тем более спросить его имя. Нет, можно было, конечно. Но обстоятельства были не те.

Назавтра я нацелилась ехать в Крым — в Артек — собирать классный материал для статьи и неслась откуда-то домой вся в заботах, мечтах и планах. Февраль, уточняю. Был февраль. Дворников в городе давно нет. Начальство есть, а дворники попали под сокращение, как у нас обычно бывает. Часть уехала в Италию и там работает дворниками, часть спилась, а часть ушла в малую политику, так сказать, политику низшего звена, ну там, в палатках стоять разного цвета, листовки, газеты в поддержку партии или конкретного депутата и флажки раздавать, потом за дополнительную плату изображать оскорбленный донельзя народ. То одним президентом оскорбленный, то противоположным президентом обиженный. Это я к тому, что был февраль, а следственно, гололед, а следственно, некому было скалывать лед…

И вот, вся в грезах о поездке в Крым, о встрече там со старыми друзьями и знакомстве с новыми прекрасными людьми, я поскользнулась и, недолго балансируя на потеху ротозеям, свалилась прямо посреди проезжей части, неловко подвернув правую руку, ухитрившись зашибить оба локтя, бедро и пятую точку. Шлепнулась и развалилась прямо по центру. Зрителей моего циркового номера было полно — начинался обеденный перерыв, из Большого Дома, напротив которого я имела честь грохнуться, как раз выезжали авто разной степени красоты и ценности. Машины медленно подъезжали к месту моего вынужденного отдыха, беспокойно стрекотали поворотниками и элегантно, но не без раздражения объезжали валяющееся нелепое создание — меня.

Нет, их можно было понять.

Нет, вы только представьте: если остановиться — это значит надо меня подымать, не дай бог, на руках нести как минимум с проезжей части, как максимум сажать в свою машину, везти в клинику… А вдруг у меня не закрытый, а открытый, как поется в одном кино… Я же могла бы, если постараться, и чехлы в салоне обмарать…

И я стала подгребать ногами. Ну не век же мне валяться вот так, с кривой и серой от боли физиономией. Подгребать не получалось.

Но тут какой-то мальчик, лет двадцати, такой обычный мальчик, в маленькой черной бандитской шапочке, какой-то абсолютно незнакомый мальчик, каких на улице миллион, и все на одно лицо, подошел, спросил: «Чево… Вы… Это… Встать хочете? Да?» Закинул себе на плечо мою сумку, перетащил меня с дороги на тротуар, потом присел рядом, положил мою сумку мне под спину и, заглядывая в лицо, что-то спрашивал и говорил, пока я не идентифицировала слово «телефон», пока я не догадалась, что надо кому-то позвонить, чтоб не сидеть тут, в снегу, позвонить, например, мужу и сказать, где я. И потом быстро все закрутилось. С бешеной скоростью приехал муж и быстро увез меня в больницу. И этот незнакомый мальчик помог посадить меня в машину и потопал по своим делам. Ну так вот, имени его я не спросила.

Мальчик, слушай, мальчик, это же было в День св. Валентина. И ты куда-то шел: например, к девушке… Нет? Вряд ли. Ты выглядел таким одиноким и таким ненарядным для молодого парня, что, может, у тебя и нет девушки…

Слушай, мальчик! Я желаю тебе, мальчик, чтоб у тебя появилась сильная долгая и нежная любовь, мальчик, чтоб у тебя была веселая интересная жизнь, мальчик… И чтоб тебе воздалось за доброту твою, мальчик, ангел мой…

Как же тебя зовут? Как же мне узнать имя твое? А то меня тут недавно спрашивали… А я соврала…