Я не нарочно подбираю цитаты по теме. Читая рукопись этой книги, выписывал строки, которые понравились больше всего, а потом уж обнаружил, что подавляющее их большинство — о родине.

Хотя есть и просто смешная точность (здесь это тавтология: смешно тогда, когда точно, — таков Иртеньев), есть обаятельная улыбка, всегда чуть печальная, каким и должен быть юмор истинный: ему ироническое зубоскальство не только не нужно, но и противоположно и даже отвратительно.

О старом отставном полковнике:

Или такое:

Нет, это опять о ней, о родине. Никуда не деться. Ни Иртеньеву, ни его читателю. Он и подсмеивается над собой за это:

Смех смехом, но ты понимаешь, что это — правда. Иртеньев пишет правду. Хочется подчеркнуть слова тремя чертами: не часто поэзия производит такое впечатление, привычно в подобных категориях судить о публицистике. Однако публицистична служебная сатира, ею Иртеньев тоже занимался и занимается: прежде на телевидении, сейчас в газете. Он и рекламу писал: Андрей Бильжо обыгрывал образ пьющего молоко Ивана Поддубного, а Иртеньев сочинил по-маяковски блестящее двустишие:

Все это — достойная профессиональная деятельность. Но мы сейчас — о его стихах, которые есть подлинная поэзия. И по стихотворческой виртуозности, и по лирической тонкости, и по общественной глубине.

На все лады обыгрывая тему родины, Иртеньев не выдвигает завышенных требований: его меркам свойственно чувство меры, его отличает такт со здравым смыслом. Попросту говоря, он хочет вокруг себя общечеловеческой цивилизационной нормы, всего-то. Чтобы было по правде.

Казалось бы, обостренное правдолюбие входит в противоречие с юмористическим мировоззрением, которое немыслимо без скептицизма. Иртеньев эти качества сочетает — в том-то и состоит его уникальность. Юмор его элегичен и элегантен. Он, безусловно входящий в очень небольшое число лучших современных поэтов без всяких жанровых оговорок, потому и занимает в русской словесности особое место, что умеет то, чего не могут другие.

О своей гражданской позиции он сам высказался лучше кого бы то ни было:

Подход опять-таки поэтический, эстетический: невыносимо видеть. И еще более драматично ощущать свою безнадежную сопричастность — вот он, катарсис:

Белла Ахмадулина (отмечающая 10 апреля юбилей) из всех поэтических героев 60-х, заметно и всесоюзно прозвучавших тогда, одна счастливо избежала опасных извивов гражданственной поэзии, которые заносили бог знает куда ее более активных коллег. Она всегда была лириком, литератором сугубо интимным, и то, что оказалась в ту пору среди властителей дум, говорит не о ней, а о времени.

Сорок — сорок пять лет назад интимная лирика была столь же новаторским, революционным открытием, как космос. Как Запад, как правда о своей истории, как ироническая проза. Оттепельное общество освобождалось по всем направлениям, в том числе — вглубь. До того лирика возникала в чрезвычайных обстоятельствах — например, военное симоновское «Жди меня». В 60-е вернулась забытая на десятилетия чистота идеи.

Парадокс гражданственной поэзии заключается в том, что чем чаще и последовательней поэт развивает общественные мотивы, тем меньше интереса для общества он представляет. Набор социальных тенденций ограничен, нравственное учительство быстро начинает раздражать, вырождаясь в фельетон. На этом осекся великий Маяковский. Тем более — поэтические бойцы 60-х, оказавшиеся ненужными в новую оттепель — конца 80-х, 90-х.

Лирика выживает, обеспеченная неисчерпаемостью самого простого — но непременно личного — чувства.

В этой подробно и детально разработанной (и мировой, и отдельно русской поэзией) сфере Белла Ахмадулина не потерялась — не только потому, что ее лирические стихи хороши, а еще и потому, что нашла свою особую тему. Наглядная и постоянная эмоция в ее поэзии — помимо любви — дружба.

Это разом и объяснимо и удивительно. В 60-е раскололся монолит общественного сознания, и именно неформальные группы единомышленников были источниками свободного изъявления воли и сознания. «Свои» доверяли друг другу — друзьям. Ахмадулина дружить умела: