Впрочем, страницы биографии Виталия Парфенова, связанные с Кедроградом, история эксперимента, жизнь и борьба кедроградцев хорошо известны по страстным выступлениям Владимира Чивилихина, по его повести «Шуми, тайга, шуми!».

Двадцать лет спустя после создания Кедрограда Парфенов напишет книгу «Комплекс в кедровом лесу», в которой обобщит многолетний опыт научной и практической деятельности первого в стране кедрового комплексного предприятия. За этот труд Виталий Феодосьевич Парфенов удостоен звания лауреата премии Ленинского комсомола. Его мечта с годами обрела фундамент трезвого экономического расчета и превратилась в строго обоснованную теорию передового лесопользования в кедровниках, а сам Парфенов стал заместителем начальника Главного управления лесовосстановления Минлесхоза РСФСР и кандидатом сельскохозяйственных наук. Теперь он борется не за единственный конкретный Кедроград, а за его природную основу — сибирский кедр. Ибо знает: будет кедр, значит, будут и кедрограды и кедросады.

Ночью мы пили чай в номере маленькой бревенчатой гостиницы поселка Иогач. Вязко давила на плечи усталость, хотелось спать, а говорить и спорить не хотелось, но спор все-таки возник...

— Ну, убедились наконец, Семен Васильевич? — спросил Парфенов.

Семен Васильевич не торопясь тянул свой чай, явно пытаясь отмолчаться, но Парфенов смотрел на него в упор, и ответить пришлось:

— В чем вы хотите убедить меня, Виталий Феодосьевич? В том, что технология «узких лент» прогрессивна? Я и не возражаю — прогрессивна. Может быть, даже идеальна. Для равнинных лесов. Но на Алтае, в горах, повторяю еще раз, неприемлема.

— Для кого неприемлема?

— В первую очередь для лесорубов. Хлеб у них, сами знаете, и без того нелегкий. Зачем же усложнять им жизнь?

Вот уж этого Семен Васильевич мог бы, пожалуй, и не говорить. Ведь он не мог не знать, что на Алтае есть и были лесорубы и даже целые бригады, не боявшиеся «усложнять себе жизнь».

Хотя в одном он был, конечно, прав: хлеб лесоруба в самом деле нелегкий. Помню, как осенью 1965 года молодой инженер Горно-Алтайского опытного лесокомбината Виталий Парфенов сказал мне, приезжему журналисту, пожелавшему поработать на лесосеке:

— Неделю выдержишь — можешь считать себя настоящим мужчиной.

...Мы поднимались в шесть утра, торопливо умывались и спешили в столовую, хлюпая кирзовыми сапогами по раскисшей осенней земле.

В семь от столовой уходил автобус, развозивший рабочих по лесосекам. В восемь мы приступали к работе — разносился оглушительный треск «пускачей», заводились моторы, трактора уходили в тайгу.

На широком сиденье С-100 мы свободно помещались втроем: тракторист Василий Терентьев — бригадир нашей «малой комплексной бригады», вальщик Вениамин с бензопилой на коленях и я, начинающий чокеровщик. Машина с ревом лезла вверх по склону, над капотом мы видели небо да макушки деревьев. Тракторист поднимался с сиденья и орудовал рычагами, стоя на полусогнутых ногах.

На лесосеку, разрабатывавшуюся способом сплошной рубки, с непривычки было страшно смотреть: в щепки разбитые древесные стволы, пни с торчащими вверх перепутанными корнями; кучи сучьев, хвои и листвы, перемешанных с мхами и травой; вспоротая, беззащитно обнаженная земля...

И здесь нам предстояло работать.

Технику безопасности ребята в шутку называли наукой «вовремя оглянуться». Я постигал ее азы на практике: хлыст — дерево, отделенное бензопилой от пня, — тяжело тащился за трактором; вдруг он задел комлем рябину, пышно светившуюся огненной листвой и оранжевыми гроздьями, ствол ее толщиной в мужскую руку неуловимо ринулся к земле и хлестко врезал мне по шее... Очнулся я в какой-то яме, на дне которой, так уж повезло, грудой лежал пихтовый лапник.

— В прошлом году убило чокеровщика, — сказал Терентьев, вытащив меня из ямы. — Под сухару попал...

Сухара — сухостойное дерево с осыпающейся корой и омертвевшими корнями, плохо держащимися в почве. Сухары падают иной раз просто так, без всякой видимой причины. А в дни, когда разыгрывается сильный ветер, они вываливаются десятками и сотнями. Треск идет по тайге, грозный треск, прерываемый тяжкими и глухими ударами, — умирают деревья, завершившие жизненный цикл. В такие дни на лесосеках не работают.

— По-хорошему-то, — продолжил Терентьев, — чокеровщику на лесосеке и делать бы нечего. Что зря башкой-то рисковать?

Я удивился: кто же захлестнет тросом спиленное дерево, прицепит на буксир к трактору?

Терентьев только усмехнулся:

— Да по-хорошему-то там и трактористу делать нечего, — голова-то тоже, не чужая... Ну а главное, конечно, не в этом. Главное, что мы с лесом делаем. Видел, на что похожа лесосека?

— Видел. Но по неопытности полагал, что так оно и должно быть и что иначе невозможно.

— Возможно, — хмуро возразил Терентьев. — Можно брать лес по-человечески, не уродовать и сохранять весь подрост. Главное, опыт есть, мы таким способом уже рубили.

Так я впервые услыхал о рубках способом «узких лент».

Способ прост, остроумен и поразителен по результатам. Территорию лесосеки разбивают на длинные ленты в тридцать — тридцать пять метров шириной. Между лентами прокладывают просеки-волока, с которых убирается все, вплоть до кустарника. В ленте работает только вальщик, и лишь изредка ему кто-нибудь помогает. Спиленные деревья валятся от середины ленты на обе стороны по типу «елочки» под углом к направлению волока. Длины хлыстов как раз хватает для того, чтобы вершины их легли на волок, где работают чокеровщик и тракторист. Трактор ходит только по волоку, собирая хлысты и вытаскивая их с лесосеки. В этом случае тяжелый комель ползет по лесной почве срезом назад, не причиняя ей вреда. Лес остается чистым, ветви, обламывающиеся с крон, устилают волок. Гусеницы трактора вдавливают их в землю, предохраняя ее от размыва дождевыми ручьями. Вот, собственно, и вся не слишком хитрая механика, не требующая ни сверхъестественных усилий, ни дополнительных затрат.