— За книгу! — предложил он тост. — Прекрасный коктейль, Паола, ты превзошла себя, а О-Чая своему искусству не научила. Его коктейль никогда с твоим не сравнится. Да, пожалуйста, еще.

Грэхем ехал по покрытым мамонтовыми деревьями каньонам; он знакомился с Селимом, массивным вороным мерином, которого дал ему Дик вместо более легкой Альтадены. Присматриваясь к добродушным замашкам не лишенного игривости нового своего коня, он напевал «По следам цыган». Невольно уносясь мыслями за настоящими цыганами и вспоминая истории идиллических любовников, он, сам не зная зачем, просто ради шутки, вспоминая, как они вырезают инициалы на деревьях, отломал ветку лавра и веточку мамонтового дерева. Потом он поднялся на стременах, чтобы достать стебель папоротника, и связал крест-накрест обе веточки. Соорудив свой паттеран, он бросил его перед собой на тропу и с удовольствием убедился, что Селим переступил через него, не растоптав; Грэхем даже обернулся и не терял его из виду до следующего поворота. «Это доброе предзнаменование, — подумал он, — что лошадь его не задела». Папоротника было сколько угодно, кусты лавра и ветки мамонтовых деревьев хлестали его по лицу, а он продолжал все так же рассеянно собирать паттераны и разбрасывать их по дороге. Через час, доехав до поворота каньона, откуда, как он знал, начинался крутой и неудобный перевал, он остановился и повернул обратно.

Селим тихо заржал. Совсем близко раздалось ответное ржание. Дорога в этом месте была широка и удобна; Грэхем пустил Селима рысью и, описав широкую дугу, нагнал Паолу на Лани.

— Алло! — окликнул он ее. — Алло! Алло! — Она остановилась и подождала его.

— Я только что собралась повернуть обратно, — заметила она. — А вы почему повернули? Я думала, вы поедете дальше.

— А вы знали, что я еду впереди вас? — спросил он, любуясь открытым мальчишеским взором ее глаз, устремленных на него.

Она засмеялась.

— После второго паттерана я уже не сомневалась.

— А я про них забыл, — виновато засмеялся он. — Почему же вы повернули обратно?

Она подождала, пока Лань и Селим перешагнули через ствол валявшейся поперек дороги ольхи, чтобы взглянуть Грэхему в глаза, когда будет отвечать.

— Потому что я не хотела ехать по вашим следам, да и ни по чьим следам, — быстро поправилась она. — После второго же я повернула обратно.

Он не нашелся что ответить, воцарилось неловкое молчание. Им обоим было не по себе, они знали, что их состояние известно обоим, хоть и не высказано словами.

— Это у вас такая привычка бросать паттераны? — наконец спросила Паола.

— Первый раз в жизни, — ответил он. — Но тут такой подходящий материал, что просто жаль было не использовать его, а к тому же меня преследовала эта песня.

— И меня она преследовала сегодня с утра, — сказала она, осторожно объезжая лозу дикого винограда, нависшую над дорогой совсем близко от нее.

И Грэхем, глядя на ее лицо, на венец каштановых волос с золотистыми отблесками, на лебединую шею, снова ощутил знакомую ноющую боль в сердце, тоску и томление. Ее близость действовала на него. Ее короткая светлая амазонка из тяжелого шелка вызвала у него мучительные воспоминания: он снова видел, как она плывет на Горном Духе, ныряет с сорокафутовой высоты, идет вдоль длинного зала в темно-синем платье средневекового покроя, поддерживая коленом тяжелые складки.

— О чем вы думаете? — прервала она его мысли.

Он ответил, не задумываясь:

— Я благодарю Бога за одно: вы еще ни разу не упомянули имени Дика.

— Вы его так не любите?

— Будьте справедливы, — серьезно ответил он. — Как раз я люблю его, иначе…

— Иначе что?

Голос ее звучал смело, хотя она смотрела прямо перед собой на настороженные уши Лани.

— Не понимаю, почему я все еще здесь. Мне давно следовало бы уехать.

— Почему? — спросила она, не сводя глаз с ушей лошади.

— Будьте честны, будьте великодушны, — снова почти крикнул он. — Нам едва ли нужны слова.

Она повернулась к нему, и щеки ее вспыхнули; ни слова не говоря, она посмотрела на него в упор. Быстрым движением она приподняла руку с хлыстом как бы с тем, чтобы прижать ее к груди, но тут же уронила ее на колени. Но он видел, что ее глаза радостно испуганы. Ошибки быть не могло. В них был страх, но была и радость. И тут, руководимый верным инстинктом, свойственным не очень многим мужчинам, он взял повод в другую руку, придвинулся к ней совсем вплотную, свободной рукой обнял ее, притянул к себе, так что обе лошади даже качнулись, и прижался губами к ее губам. Ошибки не было: он с восторгом почувствовал, что и она отвечает ему и жестом, и поцелуем.

Но в следующее мгновение она уже оторвалась от него. Краска схлынула с ее лица. Она снова подняла хлыст, чтобы ударить его, и тут же опустила его на пораженную Лань. И так внезапно и сильно вонзила в ее бока обе шпоры, что кобылка, застонав, поскакала.

Он прислушался к замирающему на лесной дорожке стуку копыт о мягкую землю, а голова у него кружилась от стучавшей в висках крови. Когда топот копыт замер, он не то соскользнул, не то упал с седла на землю и присел на мшистый бугорок. Он понял, что чувство его сильнее, чем он считал до той решительной минуты, когда он держал ее в своих объятиях. Что же, жребий брошен!

Он выпрямился так порывисто, что вспугнул Селима, который отскочил, насколько позволяла длина повода, и фыркнул.

«То, что случилось, не было задумано, — размышлял он. — Это неизбежно. Следовательно, так и должно быть».

Теперь он четко понимал, что, если бы он не откладывал своего отъезда и не замешкался бы здесь, он мог бы все предупредить. Но отныне отъезд уж ничему не поможет. Страшно, мучительно и радостно было то, что сейчас уже не оставалось никаких сомнений. Слов не требовалось: его губы были еще полны воспоминанием о ее губах. Она ему все сказала. Он возвращался к этому поцелую, на который она ответила, и вся жизнь его сосредоточилась в этом воспоминании.