Все общество собралось вокруг Дика, только Паола продолжала сидеть у рояля, прислушиваясь к разговору.

— Он из немногих людей, с которыми я готов в огонь и в воду, в безнадежную атаку или куда угодно, — говорил Дик. — Он был на «Недермэре», когда он сел на мель у Панго во время урагана девяносто седьмого года. Панго — необитаемая песчаная коса, футов двенадцать над водой, и ничего, кроме кокосовых пальм. Среди пассажиров было сорок женщин, большей частью жены английских офицеров. У Грэхема болела рука, распухла — величиной с ногу, — от змеиного укуса.

Море было такое бурное, что никакая лодка не могла уцелеть. Две были разбиты в щепки, и обе их команды погибли с пассажирами. Затем четверо матросов вызвались стащить легкий линь на берег. И всех их, одного за другим, пришлось втаскивать обратно на судно уже мертвых. Пока отвязывали последнего, Грэхем, — со своей-то рукой, толщиной с ногу! — разделся и поплыл. И добрался, несмотря на то, что удары песка переломили ему больную руку и вдавили три ребра. Он успел закрепить линь. Тут еще шестеро мужчин вызвались стащить канат по линю Ивэна и натянуть его на берегу.

Добрались четверо. Из всех сорока женщин погибла всего одна, да и то не утонула, а умерла от разрыва сердца.

Я его потом расспрашивал об этой истории, но он молчит с упрямством англичанина! Все, что я мог от него добиться, — это, что выздоровление шло без особенных осложнений. Он уверял, что морская вода, сильный моцион и перелом кости подействовали как бы противоядием и принесли руке только пользу.

В эту минуту в комнату вошел О-Пой, а с другой стороны — Грэхем; Дик заметил, что последний прежде всего поискал глазами Паолу.

— Все готово, — доложил О-Пой.

Дик встал, чтобы проводить гостя к автомобилю, но Паола, по-видимому, не собиралась выходить из дому; Грэхем направился к ней, чтобы проститься и, как полагается, выразить благодарность за гостеприимство и сожаление, что так спешно уезжает.

А она, взволнованная рассказом Дика, поджидала его, невольно восхищаясь всей его благородной осанкой, легкой, горделивой посадкой головы, небрежно зачесанными волосами цвета обожженного на солнце песка, походкой, такой гибкой и свободной, при всей тяжести тела и ширине плеч; и пока он подходил к ней, она неотступно смотрела на продолговатые серые глаза со слегка опущенными веками, в которых ей всегда чудилось какое-то ребячливое упрямство. Она ждала, что оно исчезнет и глаза засветятся такой знакомой уже улыбкой.

Все, что он говорил, и ее ответ были довольно банальны, но в глазах его, когда он на секунду задержал ее руку в своей, было именно то выражение, которого она бессознательно искала, и она ответила тем же своими глазами. То же значение крылось и в его рукопожатии, и неожиданно для себя она тоже одну секунду задержала его руку и крепко сжала ее. Он был прав, им не требовались слова.

В то мгновение, когда их руки разжались, она быстро оглянулась на Дика; за двенадцать лет супружества она убедилась в его молниеносной наблюдательности, и почти сверхъестественная способность отгадывать факты по одним оттенкам и собирать их в выводы, поразительные по своей меткости и основательности, внушала ей нечто вроде благоговейного ужаса. Но Дик, повернувшись, смеялся над какой-то выходкой Хэнкока и, выходя за Грэхемом, весело оглянулся.

Нет, подумала она, Дик не уловил их маленькой тайны. Да и много ли было тайного! Всего одна секунда. Свет промелькнул в глазах, мускулы пальцев дрогнули и тут же разомкнулись. Разве мог Дик это увидеть или почувствовать? Их глаза были от Дика скрыты так же, как и сомкнутые руки. Грэхем в эту минуту стоял к нему спиной. И все же ей было неприятно, что она сейчас же взглянула на Дика. Она чувствовала себя виноватой и мучилась этим, глядя вслед обоим выходящим мужчинам. Оба рослые, осанистые, русые. В чем же, собственно, она провинилась, спрашивала она себя. Что ей скрывать? И все же она была слишком честна, чтобы не посмотреть правде в лицо и не признаться самой себе, что у нее в сущности есть что скрывать. И ее щеки зарделись от одной мысли, что ее несет к обману.

— Я всего на несколько дней, — говорил Грэхем Дику, пожимая ему руку у автомобиля.

Дик обратил внимание на прямой, открытый взгляд его глаз, почувствовал твердость и сердечность пожатия его руки. Грэхем как будто хотел еще что-то сказать, но промолчал.

— Ну, а когда вернусь, мне придется укладываться основательно.

— А книга? — запротестовал Дик, внутренне проклиная себя за обдавшую его при словах приятеля волну радости.

— Вот именно книга, — ответил Грэхем. — Надо ее кончать. Но я не могу работать так, как вы. Слишком здесь хорошо. Не могу засесть за работу. Сижу над ней, сижу, а злодеи-жаворонки все поют, и вот я уже вижу поля и лесистые горы, Селима. Просижу часок напрасно, позвоню и велю седлать Селима. А не это, так тысяча других соблазнов.

Он встал на подножку уже трогающегося автомобиля и прибавил:

— Ну, до свидания, дружище.

— Возвращайтесь и возьмите себя в руки, — уговаривал Дик. — А если иначе нельзя, так мы вам составим расписание на каждый день. Я буду вас запирать, пока не сделаете запланированное. А если за день не справитесь, так и просидите весь день взаперти. Вы у меня работать будете! Сигареты есть? Спички?

— Все есть.

— Ну, трогайте, Сондерс, — приказал Дик шоферу. Автомобиль словно прыгнул в темноту из-под ярко освещенных ворот.