Возвратившись в лагерь, я вытряхнул содержимое из всех своих пробирок и баночек; классификация — специальность Джорджа, пусть он этим и занимается. Когда все разложили на столе, оказалось, что пара бежевых лягушек куда-то исчезла. Я проверил все свои контейнеры, но лягушек не обнаружил, а одна баночка оказалась лишней. Насколько я помнил, только в одной баночке была пара лягушек. Такая банка нашлась, однако в ней сидели две лягушки темно-шоколадного цвета, расписанные тоненькими зигзагообраз­ными белыми линиями, а брюшко у них было чистого белого цвета. Тут я заметил, что у одной из них чудовищно длинные средние пальцы. Но нас ожидало нечто более загадочное.

Мы посадили лягушек в небольшую клетку. После второ­го завтрака Джордж мимоходом заглянул к ним — и что же?! — обе снова были нежного кремово-бежевого цвета! Мы провели целую серию экспериментов, меняя то освещен­ность, то температуру, а бедным лягушонкам ничего не оставалось, как поспевать за этими переменами по мере возможности. Они становились то ярко-голубыми снизу, со спинками, играющими черными разводами, оправленными в чистое золото, будто только что от ювелира, то превраща­лись в переливающиеся мягким блеском розовато-туманные опалы, и тогда по их спинкам проходили медленные волны бесконечно разнообразных оттенков коричневато-серого цве­та — то с розовыми пятнами, то без них. Это был такой фантастический фейерверк, что мы отказались от попыток описать все их ухищрения ради самозащиты!

Попозже вечером Джордж вдруг ахнул от удивления. Он листал наш каталог и заглянул в более ранние записи.

— Неси сюда этих лягушек, живо, — потребовал он, не­обычайно волнуясь.

— Сейчас. Да что стряслось?

— Взгляни-ка на эту запись: «Леса Мамфе. Окраска: брюшко белое, темно-шоколадная спинка, извилистые белые полоски; размер — 34 мм». Похоже, что это один из трюков который нам показали наши лягушки сегодня после обеда?

— Похоже. Давай посмотрим.

Хотите верьте, хотите нет, только когда мы открыли клетку, в ней сидели лягушки, в точности соответствующие описанию.

Объясняется это, по-видимому, вот чем. Лягушки Cardioglossa ieucomystax живут в опавшей листве под деревьями, но могут взбираться и на деревья. Лягушки — животные холоднокровные, то есть температура их тела зависит от окружающей среды. Если станет слишком жарко и сухо, влага из их тельца испарится, и они могут умереть. В лесной подстилке условия совершенно другие: снизу их подогревает тепло гниющей листвы, а слой влажного воздуха непосред­ственно над землей гораздо прохладнее; среди листвы на деревьях жаркие иссушающие лучи солнца льются сверху, а внизу — прохладные листья, остывающие в процессе испаре­ния воды через устьица. То есть условия меняются на обратные, и бедной лягушке приходится выпутываться «под­ручными» средствами. А как мы знаем, лучше всего обра­щать черную или темную сторону к источнику холода — так поглощается максимум тепловых лучей, а белую или светлую поверхность — к источнику тепла, потому что от нее все лучи отражаются.

Именно это и проделывает наша лягушка: таким образом она сохраняет более или менее постоянную температуру тела. Все остальные цвета, которые мы наблюдали, — это просто промежуточные стадии окраски животного, когда оно, так сказать, переодевается из черно-белого в бело-черное.

Район Ассумбо — подлинная сокровищница лягушек. Во-первых, их там великое множество, а во-вторых, они относят­ся к видам, которые или вовсе отсутствуют в равнинных лесах, или чрезвычайно редки. Признаться, только в Ассумбо я освободился от довольно мрачного чувства, которое у меня всегда возникало при упоминании о лягушках. Но в этих местах слово «лягушки» не нагонит на вас ни тоску, ни скуку.

Первое чудо появилось за завтраком через несколько дней после нашего прибытия в Ассумбо. Афа, не щадя сил, пытался убедить нас, что лучше, чем он, коллектора нам не найти. По утрам обычно все как-то не клеится, даже африканцы воздерживаются от привычных шуточек, пока солнышко не прогреет воздух. На этот раз студнеобразный омлет на эмалированных тарелках едва не переполнил чашу нашего терпения, и я с мрачной подозрительностью разгля­дывал лежавший рядом с моей чашкой загадочный пакет, аккуратно завернутый в банановые листья и перевязанный крепкими стеблями травы.

— Это еще что? — спросил я у Гонг-гонга, указывая на сверток.

— Охотник принеси его.

— Это подарок или его едят?

Вместо ответа Гонг-гонг, едва не лопнувший от сдержива­емого смеха, расхохотался и бросился на кухню, откуда до нас тут же донесся общий неудержимый и оглушительный хохот. Но было еще слишком рано, чтобы разгадывать подобные загадки, и я, сделав хорошую мину при плохой игре, спокойно занялся дрожащим омлетом, не спуская бдительных глаз с подозрительного свертка.

Допивая вторую чашку чаю, я был слегка удивлен, увидев, как сверток коротким прыжком переместился побли­же к варенью. При этом он повернулся ко мне другим боком, и я увидел, что под тонким листом что-то пульсирует, надуваясь и опадая, как крошечные мехи. Это уже было свыше моих сил. Я осторожно наклонился к свертку, воору­жившись ножницами, и — в психологически оправданный мо­мент — быстро перерезал стебель травы. Сверток ответил на это еще одним коротким прыжком и замер. Джордж обратил внимание на маленькую комедию на столе и ткнул ножом в тот конец свертка, что был к нему поближе.