Исчез плешивый Малютка с ушами, исчезли рыдающий Митрич, мельтешащий Аспарагус, остался лишь несчастный из песни, которому некуда больше спешить… да нас двое во всем мире…

— Мне некого больше любить…

Юра слушал, раскрыв рот, не сводя взгляда с певиц — пышной красавицы и ее товарки в скромном, темном, почти монашеском одеянии, с длинными волосами, забранными в пучок на затылке. Голоса их сливались: низкое хищное гудение красавицы и глуховатый теплый голос бледной монахини… «Сестры, — думал Юра. — Сестры? Похожи…»

Митрич на четвереньках вскарабкался на подиум, расцеловал Иру. Повернулся ко мне.

— Это моя дочь, — с гордостью сказала мать.

— Дочь? — Митрич покачнулся в изумлении. — Как… дочь?

— Моя девочка.

— Ну, Ирка! — воскликнул Митрич и протянул мне руку.

— Лиза, — сказала я.

— Оч-ч-ень приятно, — он сдавил мою ладонь, рывком прижал к своей груди, посопел в ухо. — Просто не верю, что такая дочь! Правда?

Мама Ира улыбнулась лукаво. То ли да, то ли нет.

— Красивая женщина, — вздохнул Юра.

— Слишком, — заметил Павел, — по мне так…

— Я про ту, в черном.

— В черном? — Павел присмотрелся. Пожал плечами. — А эту патлатую я припоминаю вроде. Красивая пацанка была, но оторва редкая…

— А теперь споет Лиза, — объявила громко мама Ира, протягивая мне гитару. — Давай, доча!

Если бы я выпила меньше или не пила вовсе, я бы немедленно умерла на месте от ужаса. Но теперь мне море было по колено, и я осталась жива. И даже взяла гитару, невнятно подумав, что этот миг останется со мной навсегда.

Это не я стояла в кругу света. Не я, а… Неизвестно кто. Я ее не знала. Неизвестно кто чуть тронул струны, прошелестел неслышно:

— Надев перевязь и не боясь… — и замолчала. Тишина стояла абсолютная. Тишина и ожидание.

— Надев перевязь и не боясь, — повторила я.

Музыку придумала я сама когда-то давно. А эти стихи всегда брали за душу тайной и грустью. Светлана Семеновна, вырастившая меня, любила эти стихи…

Триумф, триумф!

Прекрасный незнакомец, кареглазый с седыми висками, помог мне спуститься с подиума. Я покачнулась и на миг припала к его сильному плечу. Он проводил меня к столику.

— Видел, как Федька хвост распустил? — обратился капитан Астахов к своему другу Савелию Зотову. Друзья заскочили на минутку в «Тутси», все были свободны в этот вечер, так удачно получилось. — Смотри, Савелий, и запоминай, как нужно снимать… — Коля хотел сказать «телку», но, сделав скидку на трепетность друга, сказал «женщину». — Видишь, как она к нему прижимается, а он сейчас телефончик, то да се… И готово!

— Жениться ему пора, — заметил Савелий.

— Жениться? Федьке? На хрен? — удивился капитан.

— Ну, вообще… — замялся Зотов.

— Он же философ! Ему семейная жизнь противопоказана. Видел, как он на рыцаря полетел?

— На какого рыцаря? — не понял Савелий.

— Из песни, с сединой.

— А-а-а… Это Эдгар По, хорошие стихи. Перевод Ивана Бунина. Переводить стихи трудно…

— Не знаю, не пробовал, — заметил капитан.

— Верю тебе на слово… — пробормотал Савелий.

— Угадайте, кого я видел? — оживленно спросил Федор, вернувшись к столику.

— Ты нам зубы не заговаривай, — перебил его капитан. — Мы тут с Савелием насмотрелись на твои подходы. Телефончик хоть взял?

— Я не обсуждаю всуе свои отношения с женщинами, — высокомерно ответил Федор.

— Значит, не дала, — хладнокровно заявил капитан. — Стареешь, Федька.

— Парня с кладбища, — продолжал Алексеев, не обратив внимания на выпад капитана. — Третий столик слева. Да не смотри ты туда, Савелий! Не так явно. Никакого понятия! Детективы читаешь?

— Бабские, — встрял капитан. — Там больше про любовь.

— Я его знаю, — сказал Савелий.

— Интересно, — удивился Федор. — Откуда?

— Он работает на станции техобслуживания, на Пушкина.

— На Пушкина, — повторил Федор. — Знаю, у меня там родитель…

— Кто? — не понял Савелий.

— Отец его студента, — объяснил капитан. — У Федьки везде блат. Ты лучше про девушку, — перевел он стрелки.

— Девушка как девушка, — отозвался Алексеев рассеянно. — Хорошая. Прекрасный голос.