Их беседа длилась недолго, каких-то полчаса, если не меньше. Они успели договориться лишь о том, что прежде надо сделать все, чтобы тайно вывести из града молодого княжича Святослава, а уж потом приступать к освобождению самого Константина.

Ключи к замкам на двери, ведущей в поруб, сотник пообещал заказать у кузнеца, который тоже был из Перунова братства.

Упоить сторожей узника взялся Евпатий.

Все так же мягко улыбаясь, как и часом ранее, стоя у княжьего терема, он заверил Доброгневу, что за самое короткое время — еще и полночь не наступит — он вольет в каждого из них не менее ведра [56] меду, на что сотник угрюмо заметил:

— Сторожить князь самых надежных ставить велит, да еще из тех, кто к питию хмельному равнодушен. Боюсь, ты в них и чарки единой не вольешь.

— Ну уж хоть на пару-тройку да уговорю, — беззаботно махнул рукой Евпатий.

— Пары-тройки мало будет, — возразил Стоян.

— Им и одной хватит, — встряла в разговор Доброгнева. — Токмо перед угощением зелье сонное у меня возьмешь и в мед всыплешь. Как убитые до самого утра дрыхнуть будут. Да смотри, сам пить не удумай, — предупредила она строго, на что дружинник улыбнулся и хотел сказать что-то ласковое, но тут прогнившая перекошенная дверь избы заскрипела, нехотя пропуская запыхавшуюся бабку, которая прямо с порога выпалила торопливо:

— С полдороги возвернулась. Да все бегом, бегом.

— А что стряслось-то? — лениво осведомился молодой дружинник. — Неужто страшный суд настал?

— Ишшо хужея, — проигнорировала бабка издевку Евпатия и, повернувшись к сотнику, все так же тяжело дыша, протянула ему серебряные монеты. — Не купила я ничего. А возвернулась, потому как дружина великая к граду нашему на конях быстрых скачет во весь опор. Да еще одна на ладьях по реке поспешает. Тоже к граду, не иначе.

— Это сорока тебе на хвосте принесла али как? — поинтересовался Евпатий.

— Сорока у тебя на груди прострекочет, когда ты бездыханный лежать будешь, — парировала бабка. — А дружина та со стороны Исад тучей идет. Так мне добрые люди поведали. А ишшо сказывали-де, дружина та на выручку безбожному князю Константину поспешает, кой ныне за убивство лихое в поруб посажен во граде Рязанском. Потому уходить надо из посада немедля, ибо они ныне к вечеру тута уж будут.

Стоян с Евпатием переглянулись.

— Ратьша, — еле слышно произнес сотник.

— Коли со стороны Исад, то больше некому, — согласился Евпатий и подытожил: — И впрямь здесь оставаться негоже. Во град поспешать надо. После договорим. — Он оглянулся на хлопотавшую около сундука бабку и громко добавил: — За крепкими стенами лечиться куда сподручнее.

— А как же князь Константин? — не поняла Доброгнева.

— Он-то как раз во граде, куда мы идем, — пояснил терпеливо непонятливой девахе Евпатий.

— Так ведь Ратьше рассказать надо, что да как было, — не унималась Доброгнева.

— Мыслю я, — горько усмехнулся сотник, — что коли он из-под Исад коней торопит, стало быть, и так все знает. А ежели нет, то уж как-нибудь да весточку перешлем, но прежде поглядеть надо, как он сам себя вести будет.

Прихватив с собой нехитрый бабкин скарб, сноровисто увязанный ею в два здоровенных узла, они все вместе уже через каких-то полчаса зашагали по направлению к городским воротам.

Кругом суетились ремесленники, огородники и прочий люд, проживавший в посаде. Быстро кидали на телеги убогие пожитки, которые бедняку дороже, чем иному князю его злато-серебро, зарывали в землю громоздкие котлы да чугунки — с собой не взять, рук не хватит, а просто так, не схоронив, оставить тоже жалко.

Почетное место почти на любой телеге занимал рабочий инструмент, без которого ремесленному люду никуда — он их кормилец и поилец.

Узлы с тряпьем были небольшими и ютились в углах телег, для мягкости, чтобы детишки, а особенно старики на ухабистой дороге последнее здоровьишко из себя не вытрясли.