До последнего момента Долгорукий не верил, что Эйсбар вот так просто возьмет и вернется в Россию. Он прекрасно помнил наполненный ненавистью взгляд Эйсбара в тот день, когда из знаменитой ныне «Защиты Зимнего» именно он, Долгорукий, приказал изъять эпизод, в котором буйная фантазия автора обрекала царскую семью на смерть. А тапер омерзительно ловко и «выразительно» обыгрывал в высоких октавах стоны великих княжен! Ничего святого! Тапер лишился ангажемента пожизненно, а Эйсбар, как подтвердилось, слишком хорошо покупается на бюджеты помпезных постановок. Сверкнул ядовитым взглядом и стерпел. Фрагмент пленки успели вырезать прямо перед премьерой, когда публика уже прогуливалась по фойе Мариинки, а режиссер принимал поздравления. И ведь был, каналья, приглашен в царскую ложу для благосклонной благодарности. И ведь вовремя выявили крамольную фантазию! Страшненький эпизод — зачинщики переворота, будто бы вырвавшие у Временного правительства власть, решаются на полное изничтожение царской фамилии и сбрасывают тела в шахту. Талантливо снял зверье беспардонное — «яркий визуалист», так кажется, его критики величали. Чуть не прохлопали. Однако успели — работали грубо: пленки резали прямо в проекционной. Ах, был бы у Эйсбара нечаянно пистолет — начал бы палить прямо из ложи, увидев, что его гениальное творение, видишь ли, обкорнали. Ох уж эти авторы — цирк амбиций, и амбиции те скачут, как зайцы на сковородах, да как слоны топают!

Долгорукий вдруг разнервничался. Эйсбар — крепкий господин. Вот двести человек массовки одним приказом на погибель послал в Калькутте и, говорят, глазом не моргнул. Можно было англичанам отдать его на растерзание или в местную тюрьму сплавить — но ведь сам император заступился, просил посодействовать. Уж больно ценят они «Защиту Зимнего», на века сделанную. Сто лет пройдет и двести, а все будут зрители смотреть, как насмерть стояли молоденькие офицеры в Зимнем дворце, и у самого юного выкатилась одна слеза, и в ней, как в волшебном сферическом зеркале, отразился оскал революционных матросов и их предательские штыки. Ах, из-за таких кадров и приходится мириться с этим, с позволения сказать, национальным талантом.

Долгорукий встал у окна — снова пошел снег, и улицы и переулки быстро превращались в лабиринт из уютных белых перин. Его контора располагалась на девятом этаже нового доходного дома в Замоскворечье, совсем недалеко от Кремля, дом стоял на горе, и вид открывался необыкновенный.

Без стука отворилась дверь, и вошел Эйсбар. Загорел, теперь стал уж по-настоящему нагл. Мужлан. Слухи про его поганую связь с еще одним любимцем публики — Жоржем Александриди — видимо, не пустое место.

— Сергей Борисович, рад приветствовать! Польщен визитом, — спокойно проговорил князь, не подавая виду, что зол на неожиданное, минуя секретаря, вторжение. — Значит, из дальних странствий…

Гость пожал плечами, демонстрируя явную несклонность к официальным приветствиям.

— Да, и правда, что говорить. Мы же все увидим в вашей новой великой фильме, которая всколыхнет русскую и европейскую общественность. Тема Бога и человека, реинкарнаций, индуистская философия — это так модно сейчас, нам всем, северянам, пора посмотреть на Восток. — Князь болтал, подступаясь к единственному вопросу, который его интересовал. — Про великое несчастье на съемках мы знаем. Располагаете ли вы документальными свидетельствами? — спросил он прямо.

Эйсбар лениво покачал головой; он так не произнес еще ни одного слова.

— Ну ведь врете, Эйсбар. Чтобы вы — и не сняли.

По тону князя Эйсбар вдруг понял, что в съемочной группе работал соглядатай; усмехнулся — впрочем, странно скорее то, что там, в Индии, он об этом не думал. Соглядатаем ни при каких обстоятельствах не мог быть Гесс, а кроме Гесса, никто не знает про съемку.

Эйсбар смотрел сквозь ненавистного чиновника, которому он был столь многим обязан, и видел две телеграммы и три письма, пришедшие на его адрес в Калькутте: французский архив «Патэ-Гомон» предлагал сравнимую со стоимостью небольшого изумрудика сумму за съемку катастрофы на мосту. Весьма любопытный чек предлагал англичанин, пожелавший остаться инкогнито и обещавший в самых вычурных выражениях «полную авторскую неприкосновенность и неизвестность». Однако этому куску эмульсии повезло стать материальным выражением его — Эйсбара — абсолютного позора. Как расстаться с таким раритетом.

— Политические перспективы отношений с Англией требуют, чтобы произошедший инцидент был похоронен полностью. Предание гласности пленки, коли она существует, может повлечь серьезные проблемы для присутствия России в Индии. Вы же знаете, что я всегда говорю с вами прямо?

Эйсбар опять покачал головой и развел руками; на лице его была написана мрачная усталость.

— Ну, хорошо, а что вы будете делать с ребенком? — усмехнулся, в свою очередь, Долгорукий.

Эйсбар задумчиво посмотрел ему в глаза, будто гипнотической инъекцией выуживая скрытый смысл вопроса. Зрачки его расширились. И снова сузились. Он снова промолчал.

— Кстати, а кто мать божественного подарка судьбы? — не отступал Долгорукий; разговор скорее походил на допрос.

— Кто надо, — неожиданно заговорил Эйсбар.

— Однако вы помните, наверное, что христианские ценности по-прежнему функционируют по всей территории России, и исправно. В браке ли было рождено дитя… Какие у вас имеются доказательства родства… Естественно, вопросы эти праздные, случайно с языка срывающиеся, но ведь не только меня они могут заинтересовать. Вы же фигура известная. Так сказать, сам себе памятник.

Язык Долгорукого болтал за него, поскольку было ясно, что цель достигнута — режиссер, которому предстоит еще не одно десятилетие обслуживать интересы империи, смекнул, что он не одинок в этом мире. Пожалуй, разговор подошел к концу. Эйсбар вышел не прощаясь. Он даже не стал спрашивать, вел ли долгоруковский соглядатай учет снятого материала — скорее всего, да, и — по дурацкой виньетке — это упрощает дело подготовки к монтажу. За этот фильм он опять подкупит себе здешней свободы.

Долгорукий остался один, достал из морозильного шкафа недопитую бутылку шампанского и выдул прямо из горлышка. «Восхитительное удовольствие двигать людьми как шахматными фигурами, причем какими людьми! Но — уж стоит признаться самому себе — эта страсть, воспитанная юностью. А теперь… Зачем было уезжать от молочных гор Антиба, где Лизхен, его нежное умопомрачение, хохочет с утра до вечера в лазурной воде. Смотреть в глаза сомнамбулическим устрицам. И управлять лишь облаками, чтобы они бросили толику тени на плечо любимой. Мечты, мечты — но ведь лирика тоже быстро надоест. И в ней нет зелья, которое лишь и продолжает жить», — думал Долгорукий.