— Впрочем, простите за эту болтовню… На меня не слишком хорошо действует алкоголь…

— Шабли было замечательное!

И я завел разговор о лучших сортах бургундских вин и о его производителях. Он спросил, где я покупаю вино. Я ответил, что по возможности в самом Шабли. Казалось, он некоторое время размышлял, потом произнес:

— Мы (он подчеркнул это «мы») собираемся туда в воскресенье. Почему бы вам не присоединиться? Одному или с вашей подругой — как хотите. Мы поедем на машине Квентина — вы ее уже видели, она гораздо комфортнее; чем моя. К тому же у нее большой багажник для бутылок.

Я без колебаний согласился — в погребке больше не оставалось шабли. К тому же пригласить Эглантину было удачной идеей: изображать идеальную пару перед другими — хороший способ стать ею на самом деле. (Что-то подсказывало мне, что мсье Леонар, делая мне подобное предложение, думал о своем друге, и мотивы у него были примерно те же.)

Тем же вечером Эглантина прежде всего, без единого слова, усадила меня за стол и приготовила нам два коктейля «американо». Потом заговорила, медленно и почти торжественно. Она объяснила, что ей необходимо было какое-то время «держать дистанцию» и что это пошло ей только на пользу — теперь она видит многие вещи более ясно. Здесь она снова замолчала и долго смотрела мне прямо в глаза. На ее веках отражалась игра света и тени — словно череда не самых приятных мыслей. Я никогда прежде не замечал, какие у нее красивые ресницы. «Так что же ты теперь ясно видишь?» — наконец спросил я, стараясь говорить иронично, но на самом деле мой голос прозвучал скорее тревожно.

— Я вижу, что ты ненадежный тип, эгоист или, скорее, безразличный к другим людям. Но также я вижу (в этот момент — или мне показалось? — в уголках ее глаз блеснули слезы, и голос стал глуше)… что я не могу без тебя.

И она бросилась мне в объятия… но тут же высвободилась, достала из сумочки небольшой подарочный пакетик синего цвета и протянула мне. Боже мой! Это оказался мобильный телефон, на котором было выгравировано мое имя! Вот так сюрприз!

Следующее утро выдалось пасмурным. Когда я подъехал к кладбищу Сен-Аматр, на меня обрушился короткий ливень, что было почти приятно после череды жарких дней. Я постучал в окошко будки могильщика. Лицо у меня было залито дождем, и вид был, судя по всему, такой, что тот принял меня за ожившего мертвеца. Он впустил меня в свою лачугу. В предварительном разговоре по телефону я объяснил ему, что личные данные для банковской картотеки можно не обнародовать, если он того не желает. Но этот человек — невысокий, коренастый, лысый и усатый — казался довольно недоверчивым. По правде говоря, могильщиков в округе и впрямь было немного, так что его легко было бы вычислить. Он начал отвечать на мои вопросы лишь после того, как я подписал бумагу, где говорилось, что у него будет право взглянуть на готовый текст. Он собирался заверить ее у своего двоюродного брата — служащего нотариальной конторы.

Он был холостяком; когда я постучал, он как раз собирался мыть посуду. Он не постоянно жил на кладбище; здесь, в лачуге, у него стояла раскладушка, на которой он мог переночевать в том случае, если наутро надо было пораньше приступить к работе. Когда я спросил, не страшно ли ему по ночам, он сказал, что теперь нет, но вначале было страшно. Однажды ночью его охватила настоящая паника: он услышал шорох шагов по гравию, потом скрип двери, и из ближайшей усыпальницы донеслись звуки органа и что-то похожее на долгие тяжкие вздохи. «Тоже мне, „живые мертвецы“! Я увидел их в окно, когда они возвращались. Это были двое подростков, которые перелезли через стену и отыскали себе местечко по вкусу, чтобы поразвлечься». — «А орган?» — «Наверняка это была кассета. Меломаны, мать их!» После он нашел в горшке с бегониями два презерватива. Но потом привык к подобным визитам: летом такое случалось нередко. Как он выбрал такую профессию? Чисто случайно: он работал официантом в баре на площади Аркебуз, куда любил захаживать предыдущий могильщик. Тот понемногу старел, «все больше присасывался к „Кингсайз“» и наконец попросил его помочь перенести один из «чемоданов», как он говорил. Вскоре последовала еще одна такая просьба, за ней другие; так все и получилось.

Когда я собрался уезжать — начинался дождь, — то упомянул об исчезнувшем трупе жены мясника, на что он с невозмутимым видом ответил: «Ну, меня это не удивляет. Здесь вот тоже…» — и замолчал. «Что — здесь?» Но могильщик замкнулся наглухо, словно уже и без того много сказал. Мне пришлось пойти на блеф: «А, вы про те тела, которые исчезли ночью?» Оказалось, я попал в точку. Я спросил: «Вы знаете, кто это сделал?» Он вскинул брови («Откуда мне знать?») и сказал только: «Кто бы это ни был, они, во всяком случае, сделали это очень тихо — я даже не проснулся». Больше ничего. «А давно это случилось?» Молчание. «Такое раньше случалось?» Он отрицательно покачал головой и закрыл за мной дверь.

Когда я вернулся к себе, то едва лишь успел повернуть ключ в замке и толкнуть решетчатую калитку, как на меня набросилось что-то рычащее и белое. И тут же послышался вопль консьержки: «Мюге, на место!» Мюге — ну и имечко! [81] Оказывается, эта идиотка недавно завела собаку. В отличие от Эглантины, я не разбирался в породах собак; все, что я мог бы сказать об этой, — она была маленькая и достаточно уродливая, без сомнения, какая-то помесь, что-то вроде Милу (собаки Тентена), [82] но лохматая и явно глупая, готовая цапнуть кого угодно, включая и собственную хозяйку.

У меня возникло подозрение, что новое приобретение консьержки связано с пропажей близнецов — она явно была напугана. Я спросил, как продвигается расследование. Она сказала мне, что отец близнецов не явился по вызову в полицию, так что теперь он — главный подозреваемый и его активно разыскивают. Тем временем пес оглушительно тявкал, производя вдвое больше шума, чем парочка исчезнувших засранцев, к тому же он явно собирался это делать не только по воскресеньям.

На следующий день, ровно в одиннадцать утра, мне позвонил Бальзамировщик: «Машина уже здесь». Я спустился один — у Эглантины были «временные трудности» (или «технические неисправности», как она сама их называла), и она предпочла остаться в постели, прямо напротив которой я поставил для нее вентилятор. Стояла жара, небо было густого синего цвета. Автомобиль плавно катился по улицам Оксерра в умиротворяющей тишине. Квентин Пхам-Ван был в сиреневой рубашке от «Лакоста», сияющий и благоухающий. Он вел машину быстро и уверенно. Мсье Леонар, сидевший рядом с ним, снял льняной пиджак и остался в элегантной светло-желтой рубашке.

Молодой человек включил радио (или, может быть, магнитолу). Зазвучал концерт Вивальди. Переливы флейты казались естественным продолжением ярко-синего неба, черной ленты дороги, гладкой и пустынной, по которой мы бесшумно скользили, зеленых холмов, покрытых виноградниками, и общего хорошего настроения, царившего в «мерседесе». Потом Квентин убавил звук и заговорил своим приятным насмешливым голосом, в основном задавая мне вопросы, как будто ему очень важно было услышать мое мнение об Оксерре, о моей работе, о людях, с которыми я общаюсь, в том числе об Эглантине. Понемногу расспросы о ней и о наших отношениях заходили все дальше за грань простого любопытства, становясь все более нескромными. Мсье Леонар казался смущенным, и улыбка, не сходившая с его лица с самого начала поездки, теперь померкла.