Уже поднимаясь по лестнице, я пожалела, что приехала домой. Начало восьмого, скоро проснется папа. Он не придет ко мне в комнату, чтобы вместе поплакать о маме, станет обходить меня стороной, как вчера на кладбище, как потом на поминках. Как трудно, как невыносимо находиться в одной квартире – и существовать по отдельности! Как же теперь мы станем жить?

Еще вчера, на кладбище, у меня возникло ощущение, что папа в смерти мамы винит меня. В том, что стихи мои кончились, и она вернулась на работу, ведь если бы она не вернулась… Он никогда не простит мне ее смерть, как бабушка не простит маму, как, возможно, я не прощу бабушку за то кощунство, которое она учинила вчера.

Идти мне было некуда и не к кому, я поднялась на свой этаж, открыла дверь и вошла. Ну и пусть, ну и ладно, будем жить по отдельности. Я закроюсь в своей комнате, папа, возможно, врежет замок в дверь их бывшей с мамой спальни. Временами нас будет навещать Вероника – по отдельности навещать: стучаться к папе, стучаться ко мне, обходить по очереди комнаты…

Я сняла куртку, повесила в шкаф, разулась. В большой комнате, где вчера были поминки, горел свет. Неужели все еще не закончилось? Но голосов не слышно, звона вилок не слышно. Я, почему-то на цыпочках, прокралась к двери, заглянула. Неубранный стол: грязные тарелки с остатками закусок, пустые бутылки, полные пепельницы, залитая чем-то зеленовато-коричневым скатерть. Тяжелый, тошнотворный воздух. И этот ярко-желтый, отчего-то тоже тошнотворный, электрический свет. За столом, в самом центре – папа. Он не сидел, скорее полулежал – голова его опрокинулась на скатерть, в это самое, зелено-коричневое. Выпил вчера слишком много водки и уснул прямо за столом? Почему же Вероника не позаботилась, не уложила его в постель?

Мне стало очень жалко отца. Я никогда еще не видела его в таком виде, и никого никогда в таком виде не видела, только читала, что так бывает.

Я стояла, не зная, что предпринять, на что решиться. Запах просто сбивал с ног, вся эта ужасная обстановка убивала, никакой жалости к отцу я уже не испытывала, только отвращение и злость. Дойти до такого состояния на поминках, в день похорон, – не меньшее кощунство, чем устроить праздник.

Папа издал какой-то отвратительный хрипящий звук, открыл глаза, поднял голову и посмотрел на меня мутным, неузнающим взглядом. От этого взгляда мне стало так страшно, что захотелось сбежать, закрыться в своей комнате и никогда, никогда с ним больше не встречаться. И ни с кем не встречаться. А лучше всего – умереть. И представилось, что, если я сейчас же не убегу, произойдет нечто еще более страшное, чем то, что со мной уже произошло. И моя немота, и мамина смерть покажутся прелюдией к настоящему кошмару.

Но я не убежала, я почему-то осталась. А папин взгляд вдруг изменился, сделался осмысленным, но каким-то злым и враждебным.

– Это ты? А я подумал… – Он сморщился, словно от боли, словно эту боль доставило ему мое присутствие.

– Папа!

– Софья. Софья Королева. Так Катенька приучила нас тебя называть. Ее больше нет, а ты осталась. – Он опять сморщился. – Боже мой, как больно! Я знал… но не думал, что будет так больно.

Больно наедине со мною, без мамы. Больно без мамы, со мной.

– Просто невыносимо больно!

Папа прижал ладони то ли к груди, то ли к животу – и закачался, убаюкивая больную свою душу.

– Дай мне попить. Отвратительный запах, отвратительный вкус во рту. И, боже мой, как тошнит! И голова просто раскалывается. Ты не осуждай меня, Софья. Мне слишком тяжело, слишком! Водка, говорят, снимает боль, я потому… Но мою боль не сняла. Принеси мне воды, ладно? И не осуждай, не осуждай. Наверное, я тебе сейчас омерзителен, но ты все равно не осуждай, скрепись как-нибудь.

Я вышла на кухню. Здесь тоже был страшный беспорядок: грязные кастрюли и сковородки, засохший, не убранный в хлебницу батон, в раковине овощные очистки, – но воздух намного свежее. Папа просил воды, но лучше я сварю ему кофе. Крепкий ароматный кофе лучше всего отбивает неприятный запах и вкус.

Да, кофе. Или позвонить Веронике? Ему больно наедине со мной. Мне тоже больно наедине с ним! И кофе варить я не умею. Этот отвратительный, пьяный, опухший, заросший щетиной старик – не мой отец. Горе его не оправдывает, горе, наоборот, накладывает ответственность…

Кофе должен быть ароматным и крепким, горячим и сладким. Как его варят?

Или просто налить воды из-под крана, отнести и уйти?

Стихи ушли, мама ушла, Соня ушла. Я ведь тоже теперь в полном одиночестве. Это они сделали мою жизнь такой, все они: родители, Вероника, Артемий, а бабушка позволила, отошла в сторону, не захотела загружать себя проблемами. Так что же мне теперь делать?

Кофе варить. Насыпать много, как можно больше вон из той банки, залить водой, поставить на огонь и ждать, смотреть, не отрываясь, чтобы не сбежал, – у мамы часто сбегал, – и не думать, ни о стихах, ни о маме, ни о том, для кого я варю этот кофе.

Не так-то и сложно все оказалось.

Я перелила кофе в чашку, положила две ложки сахара и медленно, чтобы не расплескать, понесла его в комнату.

За то время, пока я была на кухне – пятнадцать-двадцать минут, – отец снова успел уснуть, но тут же встрепенулся и поднял голову.

– Ах, это опять ты?

– Я принесла тебе кофе.

– Кофе? – Он удивленно посмотрел на чашку, попытался поднять ее, но рука сильно дрожала и не слушалась. – Меня мучает страшная жажда, но кофе… Впрочем, да, именно кофе! – Папа усмехнулся и посмотрел на меня так, будто мы вместе с ним о чем-то договорились и теперь полунамека хватит, чтобы понять друг друга. – От воды меня бы стошнило, хотя хочется воды, простой, чистой, холодной воды. – Он снова попытался приподнять чашку, но опять не смог, нагнулся над ней, отхлебнул, шумно вбирая в себя жидкость. Замер, прислушиваясь к своему организму, снова хлебнул. – Хороший, крепкий, но этот вкус во рту не проходит, и тошноту ничем не заглушить, и… боже мой, как же мне больно! – Он вдруг вскрикнул, зажал рот рукой – и его вырвало зелено-коричневым, таким же, как пятно на скатерти – вот, значит, что такое это пятно!