Сызнова взвыла сирена. Однако на плевелистой пожарной территории не было ни души. Лишь к жирной от Солнца перекладине брандмейстерской лестницы подвешенный за хвост на красном чёрнопятнистом шнуре, раскачивался, трогательно раскинувши три оставшиеся после матча культяпки, знакомый труп хорька, а его непрерывный пикирующий полёт чудно сочетался и с отчаянной хрипотцой монолога невидимого яка, и с позлащёной жижей негритянских танцевальных туфель, и с веером рукописи, служившей стереобатом самореставрировавшейся солнечной колонне — сейчас с претензией на ионичность, — пылью воспроизводящей стилистические завитушки фукидидова любомудрия.

Алексей Петрович вытряс свой последний чистый комплект белья — прямо на петушиные (не птахи — а птаха!), обветшалые до оптимистической розовости советских транспарантов крылья: чёрные джинсы тотчас изошлись в солярной дымке сиреневыми прожилками; удачно сложенная после глажки рубаха раскрутила вороные рукава по спирали, а на сгибах и под воротником, несмотря на добротность хлопковой материи, взбухли мутные, как сусляник, полосы, — такой цвет бывает на ладонных тылах белокожих бойцов при стягивании боксовых перчаток, после часа корикомахии кикбоксинга.

Шёлк мягко проехался по лицу, взвизгнул тихо и неприятно; снова, как недавно, свело резцы, и Алексей Петрович постучал по нижним роговым наростом фаланги перста, точно выравнивая осязательно-дентарный недостаток. Гулко отозвалось в затылке. Ткань словно прижгла капли на лопатках. Алексей Петрович поёжился, гоготнул, принялся впихивать в петли лиловые пуговицы Чарского дыбистыми, одичалыми пальцами: самая нижняя пуговица, всегда заправляемая в брюки, ценная своей никчемностью, сорвалась с шёлковой паутины, тут же заискрившейся, завертевшей бордовыми щупальцами, и бесшумно, со странно нарастающей скоростью, полукругом, в обход натягиваемой сети (взбрыкнувшейся, как праща, истомившаяся по филистимлянскому голышу), подкатилась к манускрипту, вскочила на листы и улеглась, уже прирученная, удовлетворённая пробежкой — в самый центр «шерсти», — соорудивши подслащённое васнецовской глазурью срединное «ро». И эта нарочито-случайная эллинизация (как бравурное подобие тысячи раз повторённого первоклассным спортсменом атлетического упражнения) загадочно и вопреки всякой логике — даже как-то издеваясь над ней! — была родственна и сну, одолевшему африканцев, и обескрещенному зданию, и полуденной пятнисточешуйной хвойной лесине с салатовой кисеёй в пазухах горельефа, и тотчас нахлынувшему на Алексея Петровича воспоминанию о том, как он, пересекая влажно-дымчатую германскую площадь, рассказывал тамошней рыжей девице, мгновенно измышляя эту осеннее-ботаническую особенность, что, мол, в России плющ сосен не жалует. Отгоняя эту вовсе ненужную мысль, Алексей Петрович не переставал пуантом выравнивать раскрывающийся с шуршаньем веер рукописи, роняя в него ресничку. А после, столь же безумно, разгоняясь, заскользил, мыча, по коридору, мизинцем прочищая уютно чавкающее ухо и ощущая податливую пупочку перепонки, — будто липнувшую к подушечке пальца скорлупку, — до излуки, где на ступенях, перед взъерошенным, полным песка карпетным бобриком (пригорюнившись совсем по-поселянски: то есть левую руку через живот, — чётко, как стоик-Соломон, разделивши его надвое, — правую, меченную новым карбункулом, с истлевающей обрученной сигаретой, к подбородку, перстами любимой Посейдоном наяды скучивая жировую рябь к виску) стояла на пухлых синих коленях Лидочка, вперя в Алексея Петровича злорадно-добродетельный взор затравленной лани (Ага-а-а! И тебе достанется за актеонов акт! Как смел ты смотреть на Семелу?!) — и, встретившись с ним глазами, сей же час принялась выковыривать серьгу из левой мочки — словно, недополучивши новогодних даров, разоблачала искусственную ель.

— Хай! Хай! — пролаял, скатываясь, Алексей Петрович, примечая на столе, — средь рыбных руин с до блеска обглоданной крестовиной хрящика, и стаканов, расписанных застарелой желтоватой эдельвейсовой пеной, — новенькую «коку» из русского магазина. В её горло вошла пара его тотчас занывших резцов.

Лидочка, рассеявши пепел, и с укоризной воздевши плечи, согнала кошку, усевшись на стул в нафталиновой струе (будто раздавила пуф многозвукой древней усадьбы!), прижгла хлопушеву ноздрю «Эдельвейса», и содрогаясь своими точно только что выцыганенными серьгами, оборотилась к заочно чихнувшей двери, откуда, сутулясь бежевой шерстью допутчевой вязки (подсолнухи эполетами, а ниже — гирлянды ненавистных французским комедиантам растений), давешние носки высвобождая от сандалий, а переносицу, на мгновение, от черепашьей оправы, появился, — с пирамидальным обеденным свёртком, из которого высовывалась прокопчённая, но сохранившая коготки куриная голень, — Пётр Алексеевич, и по мере того, как он перетекал из неогороженного в огороженное пространство, Лидочка приподнималась, волосами навёрстывая табачную тучу, приглаживая её, как бы перстя «птичье гнездо», взбивая его попышнее кремовым сугробом, тающим, сочащимся промеж пальцев. Но нельзя было удержать виртуальные вихры, упросить их хотя бы о миге монолитности, ясности наипростейшей цветовой гаммы, ступоре стиксовой струи — притока Егошихи камской. И Алексей Петрович заколыхался в валких простенках своего тела, такого хрупкого, такого дорогого сейчас — как за коня взятая ладья в дребезге шахматного саркофага, — ощутивши расшатывание этой оболочки, неуют древнего пристанища, эхо неуёмного вопля по безмежевой номадовой воле.

Снова Мэри, вся в зыбких зеленоватых полосах, взмыла к холодцу, и совсем сверхъестественным, индиговым, в позлащёной бахроме языком принялась вылизывать заснеженную студёную поверхность, лапой забираясь в его утробу, оставляя на ней заощрёный трёхпалый отпечаток, чем вызывала ритмическую самоцветную отмашку Лидочки, преобразовавшей жест в порыв к встрепенувшемуся тромбоном холодильнику за зелёным параллелепипедом «Rea»; затем, средь трубного неистовства, словно удар жезла о пюпитр, кошка ударилась оземь, покамест Лидочка придавала яблочному соку цилиндрическую форму, одновременно подставляя ещё сизо-табачную шею карминным губам мужа. Вот он идёт меж стульев, по ногам Алексея Петровича, по более прытким конечностям Мэри (коей также уделяется просеенное сквозь линзы благоволение), и едва взглянувши на сына, возлагает, опрокинув порожнюю «коку», свой непочатый обед, просунувший небритое крыло в прорезь «Чикагской трибуны», откормленным курсивом перевирающей берейтскую историю. — Во! Нацисты на Ближнем Востоке! — взвизгнула Лидочка, распаковывая, расчленяя и уминая в блюдо, на равных правах со студнем, птицу.

— Кот-тавайппрыйсь! — опустился Пётр Алексеевич на стул, шипом обративший лай изголодавшегося Лая в ералаш «к», «т» и «в». Синещёкий теперь Петр Алексеевич, деликатно (здесь следи за изгибом мизинца) обсасывая палевую венценосную кость, повествовал о недавнем изобретении — некая систематическая эманация Манов (передаю понятной мне, материнской, как говорят у нас в Кельтии, идиомой), — беспрестанно теребил свою рептильевую броню на переносице. Подчас выставляя толстый розовый американизированный палец и направляя его в рот для избавления от жира, Пётр Алексеевич обращал тревожный взор за околицу, где кристерос, понукаемые расхлябанным джинсовым менеджером с тонзурой Саванаролы, заводили многоярусную косилку, ненароком попадая в рагнарёковый темп трубадурового наследства Алексея Петровича, — а уж он-то молниеносно преобразовал окрестные заросли в джунгливое ярмо, запросто перещеголявши прирубежные руссоистские вымыслы.

Мэри, повторив entrechat, разлеглась по столу. Насытившись, Пётр Алексеевич утратил хваткость. Собираясь назад, по зарплату, он протирал салфеткой пальцы, а пальцами — линзы, оставляя на них нефтяные разводы, вызывая у сына царственный пироманский рефлекс, тотчас задабривая Алексея Петровича кулинарными посулами легендарного японца (взор Лидочки, набухая недоверием, — как губка только что выигравшего шмат хламиды легионера — от уксуса, — перескакивал к мексиканцам: «Синьор си, синьор но. Чурки! Кабы чэо не свистнули!», — да послушно плёлся в контору будущего, ох какого подозрительного, счёта сверхазиатского ресторана), — и уводя за собой прочь супругу, кошку, липкую никотиновую завесу, требующую (и добивающуюся её!) джазовой вибрации у двери гостиной: «Дым! Дыммм! А бритву отец-таки позабыл. Терпение, милашка Саб… ничего, ничего, горлица Эвридика. Забудь! Молчание!..».

Алексей Петрович медленно поднялся, поглаживая подбородок, чувствуя его струистые контуры, сей же миг вступая в единоборство с воображением, чертовски чётко подштриховывающим его плотной тенью под носом; извлёк, влача его за ослиный хвост, низку печатных псевдомосковских пряников, зубами принялся крушить их медовую начинку с сусальной поволокой, смахивая, — словно окуная длань в купель, да отряхивая её от святой водицы, — бурые крошки с нарождающихся усов, уже самостоятельных, ибо отзывчивых на гусиную кожу инспирации; наливал себе из белозадого кувшина тёмный напиток, наделённый иным остракизированным литератором (любителем достославных метаморфоз) андрогиновым родом, — в северных территориях Америки такое пойло называется «кофе»: «Да, знаю, вижу, чую чёрного зверька, эту лютеранскую месть тропическому папству! — К нему, в отчий дом человечества утёк мой… Излечитель!..» — фраза вырвалась невзначай, с хрипотцой, и Алексей Петрович, влажно поперхнувшись тестом, коготком очистил от него вороную воронку уголка губ, поглядел за окно, где «латинос» (все матоволицые от Солнца, в отороченных, как вангоговские прачки, багрянцем синих рубахах с алым фирменным ярмом распорядителя гелиосовой барщины), оседлавши уже объезженную, накормленную по этому случаю с ладони, потому добродушно рычащую косилку, вкатывались на лужайку Петра Алексеевича, а менеджер, лязгая, постанывая да пританцовывая, запирал за кабальерос ворота чудовищным ключом, отстегнувши его от гремучей связки на заду.