В общем, касательно всех тайн, думаю, действовал один и тот же защитный механизм — мой контролер, видимо, подозревал, что прямое обсуждение этих вещей может не оставить от них камня на камне — вот поэтому ни в коем случае нельзя было допустить их обсуждения, уж слишком ценными они для меня были.

Почему они были такими ценными? Видимо, потому, что я очень не хотела опускать планку, которой достигла в первом психотическом опыте. Я стала обладательницей невероятно ценного знания, и это обладание и меня саму сделало очень ценной. Мне совсем не хотелось снова становиться неизвестно кем, кем-то ничтожным, как раньше — поэтому и ценный опыт у меня всё продолжался. Причем его ценность заключалась в том, что он совершенно выбивался из обычного порядка, и при этом сопровождался яркими необычными чувствами, которые меня убеждали в его реальности. Сильные чувства были чем-то вроде глушилки радио свобода — когда такие сильные чувства, уже какие могут быть вопросы?

За всем этим я обратила мало внимания на странное уточнение АЧ, что «Бог ест любовь» и напрасно. За этой простенькой на вид игрой слов скрываются очень серьезные вещи.

Если бы я тогда смогла представить, что чувство неземной любви и экстаза — это самые обычные, тривиальные признаки присутствия любого существа повыше человека — и что это сгорание, эти чувства являются, образно говоря, заурядной пищей таких существ, я не была бы так легковерна, и, может быть, меня бы не так сильно обглодали. Но тогда я была уверена — если я испытываю такие сильные и прекрасные чувства — это нечто невероятное и выходящее из всякого ряда вон.

Примерно тогда же случилась история, которую я называю «Как АЧ учил меня бусидо». Он, действительно, рассказывал мне про кодекс чести самурая. Самурай должен быть абсолютно предан своему хозяину. Что бы ни случилось. Он должен быть готов умереть за него. Самурай ни за что не покажет, что ему больно или он страдает. Он будет неукоснительно выполнять свой долг. Я, послушав про бусидо, воодушевилась, а воодушевившись, отправилась на лекцию в Новый Университет. Туда ходили все наши друзья. Лекции читали Дугин, Мамлеев и Головин. Я начала слушать их совсем недавно и ещё почти ничего не понимала. Но очень уважала. Так что на лекцию надо было идти обязательно. АЧ предупредил меня, что на лекцию придет и его девушка-психолог, Л., «она очень хотела узнать, о чем лекции. Скорее всего, ее это не заинтересует, но пусть сходит, послушает» — сказал АЧ. Когда я пришла в зал, АЧ уже сидел далеко впереди. Потом я увидела как около него усаживается весело щебеча высокая рыжая девушка. Я чувствовала себя хреново. Тут же были все свидетели наших недавних сражений и потом — того, как я носила его сумку, и вот теперь они видят, что я сижу одна, а он — с другой. По всем маминым меркам, он был подлец. Но, с другой стороны, он рассказывал мне про бусидо. Подлец не может так говорить о бусидо. Значит, он не подлец. Что же тогда? Опять же, по маминым меркам, любовь считается настоящей, если любят только тебя — и до гроба. А если не только тебя — это уже какое-то пошлое свинство. Значит АЧ — достойный презрения свинский пошляк? Но я же восхищалась им! Он пришел с другой — значит, он меня не любит. Он опозорил меня перед товарищами. Я чувствовала себя как самурай, которого поджаривают на сковородке. Что напомнило мне о бусидо. Тут меня и озарило — это Учитель учит меня выдержке по самурайскому кодексу! Это, было, конечно же благородно, а значит терпимо. Не знаю, надо ли пояснять, что Учитель ничего такого и не думал.

Это типичный шаг в сторону психоза, я его повторяла потом многократно: внутренний конфликт невыносим — тогда изобретаем совершенно новую, возвышенную причину, зачем это все должно быть так, как оно есть, и мои страдания облегчаются, они становятся осмысленными. Я догадываюсь, что вся неприятная ситуация устроена для обучения благородной вещи — чувству чести. Я не должна предать его, даже если мне кажется, что он предает меня. Я должна научиться быть верной и стойкой и верить своему учителю больше, чем себе. Мама, которая говорит «подлец», таким образом получает удовлетворительное с точки зрения идеалов объяснение «возмутительному» поведению значимой персоны. Все довольны. Единственное маленькое неудобство — некоторый зазор между легендой и реальностью, который, кстати, бессознательное отлично ощущает, и делает так, чтобы избежать раскрытия обмана. Оно делает это мое новое понимание замыслов учителя вещью настолько интимной и тайной, что вслух нельзя говорить о ней ни с кем и ни под каким видом — в этом вся и соль, что я должна догадаться об испытании, выдержать его с честью, и намотать на ус. Это потому что учитель учит меня таким тайным и трудным вещам, которые не всегда возможно подвергать прямому обсуждению.

После лекции мы собрались у выхода, курили. Стояли МФ, ДК и Рада. Вот вышли АЧ и его девушка. Он подвел ее к нам, представил, прижимая ее к себе за плечи — а она немного стеснялась. Я не чувствовала, стою я или лежу. Рада достала зачем-то бенгальский огонь и зажгла его. Я услышала, как она говорит: «Это, что? Вот так горит? Вот так сильно? Нет, так я не хочу, спасибо. Это уже чересчур!». Огонь ослепил меня, и я плохо видела, как АЧ с девушкой попрощались с нами и медленно двинулись к метро.

Это был один из первых случаев, который я запомнила, когда, казалось бы, не относящиеся ко мне замечания я понимала как комментирующие мою ситуацию. Я горела, как бенгальский огонь — и мне показалось, что Рада говорит об этом, сразу обо всем, имея в виду и меня. Потом я стала просто поражаться искусству наших друзей говорить одновременно о чем-то постороннем и о неловких для меня или по-другому тяжелых ситуациях. Я тогда вообразила, что мне открылся ранее скрытый смысл обычных фраз, которыми перебрасываются МВ с ДК и с другими. Я не сомневалась, что им самим этот скрытый смысл ясен, и что они специально так искусно конструируют фразы, чтобы сразу сказать о двух вещах одними и теми же словами. Я поняла, что раньше была совершенно наивна и не замечала второго смысла. Теперь же, обретя слух, я онемела. Я ничего не могла ответить на их самые невинные вопросы — я видела в них второй смысл и затруднялась ответить. Помню, МВ по дороге с лекции всё донимал меня вопросом: «Почему Псой Короленко поет по-французски?» Я понимала это как вопрос, почему я изъясняюсь не на таком понятном двойном языке, как он сам, а на какой-то тарабарщине. Я молчала как партизан, не зная что отвечать. Потом наконец ответила: «Не скажу!». И это был ещё один из самых удачных ответов.

Этот симптом описывают и другие знакомые мне психотики. Большинству кажется, что вещи получили какой-то новый второй смысл. Подтекст. Насколько я понимаю, второй смысл вещей — это те грызущие их конфликты, которые начинают перехлестывать через край. Очень сильное чувство вины, гнев, страх, торжество — деформируют ткань событий для наблюдателя. События оказываются втянутыми в орбиту этих страстей, благо интерпертативный механизм у нас необыкновенно подвижен — каждый может в случае чего интерпретировать всё так, как будет надо его аффектам. Как я позже убедилась, можно даже прямую угрозу интерпретировать как выражение нежности, остальное ещё проще. Однажды, в психозе, меня ударил в ребра ногой дюжий десантник. Я покатилась по лестнице и некоторое время лежала и не могла вдохнуть, уткнувшись носом в ступеньку, а после автоматически заплакала — но при этом внутри у меня всё смеялось. Я чувствовала, как всё хорошо, прекрасно, великолепно! Я хохотала и плакала. Я «знала» что мой возлюбленный видит меня, и его бесконечно восхищает то, что я делаю. Кстати сказать, я просто пила в подъезде водку с черешнями, но всё равно непонятно, что же я такое умудрилась сделать, будучи женщиной скорее маленькой и хилой, чтобы здоровый сытый мужик начал меня мочить. Но это было всё в другой раз.

Почти сразу после обучения Бусидо моя неадекватность дала первые плоды: наркоманы украли у меня компьютер и музыкальный центр. С тех пор я стала мужаться дома без компьютера. Это случилось так — я пошла в гости к истинно русскому семейству, сильно пьющему, с мужем — ветераном войны в Чечне и женой — толстой татаркой. С ними я стала пить водку, естественно, и познакомилась там с двумя симпатичными девочками — Викой и не помню, как вторую звали. Они охотно пришли ко мне в гости и стали дружить. С особым удовольствием разглядывали компьютер, а потом раз — и всё вынесли. Девочки сидели на героине. Я в то время чувствовала, что меня просто распирает гордость неофита, и готова была проповедовать кому угодно благую радостную весть — вас любят! Причем, у меня было столько энергии, что люди заводились, у них тоже загорались глаза, они оживлялись — на время, и получался маленький экстаз. Что мне и надо было. Так же я вела себя и с девочками на героине. Они тоже очень сопереживали. Я говорила Вике — Вика, ну почему ты такая злая, вредная — ты представь только, что тебя любит кто-то совершенно-совершенно отпадный — мечта твоей жизни — и подобреешь сразу. Но он же меня не любит — возражала Вика. Любит! — кричала я. Только ты об этом пока не знаешь. Ты забыла, как он к тебе приходил, но он придет ещё, ты не сомневайся, — и так далее, по пунктам. Когда милиция взялась за это дело, они совали Вике в лицо дохлую крысу, чтобы та созналась, где вещи. Хрен она им что сказала. Наверно, вспоминала об Иисусе. Я чувствовала себя какой-то совершенно расхристанной. Школьный совершенно безумный психолог вызывал меня, чтобы настойчиво попросить сводить ребенка к экстрасенсу, потому что он говорит ему, что умеет отправлять энергию в электрические розетки, на работе всё куда-то сыпалось в тартарары, компьютер украли — но всё это были мелочи по сравнению с пчелами. Я вступила в Орден РоСД(ТМ).