И наконец Кан согласился стать нашим агентом! В соответствии с принятой в СССР бюрократической практикой это обстоятельство оформляется распиской, собственноручным письменным обязательством сотрудничать, которое пишет агент. Никакой юридической силы эта расписка не имеет, а служит лишь для начальников в КГБ подтверждением того, что их подчиненный, завербовавший агента, не врет.

Именно поэтому я попросил Кана написать эту расписку для пущего эффекта на русском языке и Даже сам продиктовал ее текст. Выглядела расписка так:

«Обязуюсь помогать советским ученым». И — личная подпись…

Распрощавшись в тот вечер с Каном, я отправился домой, а по пути зашел еще в маленький ресторан, расположенный в двух шагах от ТАСС, у метро «Хацудай», чтобы в одиночестве отпраздновать победу. Я выпил кружку свежего пива. До сих пор помню его удивительный, тонкий, бодрящий вкус…

На следующий день я отправил в Москву телеграмму и приготовился к ордену. Две недели прошли в томительном ожидании.

И вот наконец ответная телеграмма из Москвы пришла. Прочитав ее, я чуть не расплакался от обиды.

«Поздравляем с вербовкой ценного китайского агента, — говорилось в телеграмме, — однако обещанный орден пока дать не можем…»

Далее в телеграмме сообщалось, что орден мне дадут только тогда, когда Кан возвратится в Пекин и станет сотрудничать там с нашей резидентурой, а пока мне объявляют лишь устную благодарность начальника разведки Крючкова…

Эта была низшая из наград…

— Вы чем-то огорчены? — внимательно глядя мне в глаза, спросил заместитель резидента. Должно быть, в другой телеграмме, которую скрыли от меня, ему предписывалось проследить за моей реакцией на награду и, если я обижусь, сообщить об этом в Москву, которая не любила подобных обид разведчиков и никогда их не прощала. Это был излюбленный метод КГБ — искушать человека наградой, манить его ей, увлекать все дальше и дальше, но каждый раз откладывать ее до тех пор, пока силы человека иссякнут и он умрет или сойдет с ума…

Вскоре меня вызвали в Москву, где я узнал, что начальство разведки хочет сделать из Капа сюрприз для руководства КГБ, представив его суперагентом вроде Джеймса Бонда, каким скромный ученый Кан, конечно, не был. Для этого предполагалось обучить его шифровке и радиосвязи. Что именно он стал бы таким образом передавать из Китая в Москву, никого не интересовало.

От шифров я отказался сразу же, поскольку они были такими сложными, что ни Кан, ни я сам не смогли бы их освоить.

А вот на радиосвязь согласился, невольно включившись в чиновничью игру высокого руководства.

Вернувшись в Токио, я купил радиоприемник с цифровым табло и начал учить Кана ловить в эфире адресованные ему передачи из Москвы. Конечно, служба японского радиоперехвата тотчас же их засекала, но ни меня, ни даже Москву это не волновало, ибо отступать было некуда…

И тут я заметил, что, кажется, нахожусь в поле зрения японской контрразведки. Хотя в общении с Каном я принимал повышенные меры предосторожности и встречался с ним теперь в поздний час только в храмовых парках, известных своим запустением, каждый раз я видел в темноте какую-то фигуру. Вряд ли это был случайный прохожий.

Однажды, когда мы с женой вышли погулять около ТАСС и заодно побеседовать о Кане, мимо меня быстро прошел человек в штатском. Профессиональным чутьем я угадал в нем полицейского и догадался, что в эти минуты в моей квартире в особняке ТАСС проводится негласный обыск. Так именно и было, о чем я впоследствии узнал из газет.

И вот, наконец, злополучный вечер наступил. Вместо Кана из кустов в парке Сэндзоку вышла группа мужчин в белых плащах, вспыхнул яркий свет небольшого прожектора…

В полиции, где я провел полчаса, со мной обращались очень пристойно и уважительно, однако дали понять, что подозревают меня в некоем «принуждении» — такой вид правонарушений предусмотрен японским законом. Но никакого принуждения здесь не было. Наоборот, только соблазн богатыми подарками, деньгами, щедрыми угощениями в ресторанах…

Через два дня я покинул Токио якобы по собственной воле, а на самом деле по приказу Москвы. Руководство разведки боялось, что в Токийском полицейском управлении, куда меня вызывали, я сболтну что-нибудь лишнее.

До сих пор я не знаю, как японская полиция нас засекла. Был ли Кан агентом японской полиции или китайской разведки или, наоборот, их жертвой?

Вскоре после моего отъезда, как сообщили японские газеты, Кан был возвращен в Китай. Что там с ним случилось? Наградили его или наказали? Не изломал ли я его жизнь? Мысль эта долгое время не давала мне покоя…

Китайские агенты — ненадежный народ. Сегодня они сотрудничают с нашей разведкой, а завтра, глядишь, переметнулись к своим: настолько сильно в них чувство китайского этноцентризма.