Сталин и Троцкий — это фактически две половинки Ленина. Один остался в роли архитектора системы, другой — был отброшен ходом вещей как ненужная рефлексия в период мобилизации всех сил. После дискуссии 1920-го года Троцкий никогда откровенно не признавал и не мог признать в силу объективных причин и субъективных качеств, что бюрократический аппарат, с которым он вел непримиримую войну, не есть нечто случайное, а закономерный итог всей, и его в том числе, революционной деятельности. По этой же причине все «мемории» Троцкого построены на пережевывании одних и тех же фабул и сюжетов в поиске и обосновании пресловутых «случайностей», которые заставили революцию отклониться от «правильного» пути.

Десятилетний опыт большевистской диктатуры неопровержимо показал, что ахиллесова пята всех теорий захвата власти революционно-социалистическим меньшинством совсем не в трудностях исходного момента захвата и даже не в проблеме удержания власти этим меньшинством в течение долгого времени, а в невозможности сохранить меньшинству, пришедшему к власти, свой первоначальный характер. Меняются обстоятельства, изменяется и субъект власти, и это позитивно. Трудно вообразить, что могло произойти, если бы революционные террористы 1918 года оставались у власти все 70 лет советского коммунизма.

Повторять вслед за Троцким о «бюрократическом абсолютизме», это значит суживать постановку проблемы и не замечать той огромной исторической и социальной базы, на которую опирался этот абсолютизм. Массы, наряду с аппаратом, образовывали живое противоречие этой системы, были ее равноправными творцами, опорой и источником сил, а все вместе — представляли единое государство. То, что бюрократия не была вполне свободна в своем «абсолютизме», показывает ее незавидная участь в 1937 году. Бюрократию, как и массы, также истощала эта всеобщая мобилизационная система, и она с заметным вздохом облегчения в 53-м году проводила в последний путь вознесенного кумира, в свою очередь полностью выработавшего свой человеческий ресурс.

Это исторически не случайное и имевшее глубокие национальные корни явление заслуживает того, чтобы быть названным системой «государственного абсолютизма». Ибо она, как никакая другая, очищенная от напластовавшейся сословной пестроты, вековых пережитков и высокой культуры, примитивная и неумолимая, воплощая свою принципиальную суть, механически и безжалостно шла к своей цели.

После укрепления организационного ядра партии в первой половине 1920-х годов, вторую половину десятилетия аппарат посвятил хлопотам по повышению качества низовых партийных структур. Совершенствовался сбор информации, налаживался строгий учет коммунистов. Теперь в аппарат Цека уже не поступали с мест всякие самодеятельные сочинения, зачастую исполненные на бланках старых квитанций, где царское почтовое ведомство или же какое-нибудь сметенное революционной бурей пароходное общество оставили на обороте в распоряжении секретарей парткомов достаточно места для демонстрации особенностей дореволюционного начального и церковноприходского образования. Поступала стандартная документация, чьи колонки и параграфы максимально поощряли, но вместе с тем и вводили в строгие рамки пестрый творческий потенциал местных секретарей. Каждый член и кандидат уже довольно многочисленной партии был «натурализован» в ее рядах на определенном уровне соответствующей карточкой, хранившейся в зависимости от «масштаба» коммуниста в шкафах укома, губкома или же в сейфе на Старой площади — в Цека.

В условиях поставленного на конвейер кадрового подбора для ускоренного конструирования госаппарата, неожиданно большой вес стали приобретать чисто технические отрасли партийной работы. Так, в этом деле неожиданно видную роль приобрел скромный Статистический отдел ЦК. Налаживая учет кадров, отдел был вынужден разрабатывать некие критерии и приоритеты, а те, в свою очередь, уже влияли на определение принципов партстроительства и далее — на их реализацию. Статистика отчасти стала диктовать каноны и определять, какие элементы старорежимного общества имеют больше прав на место в «ковчеге» грядущего строя. Некоторые пояснения по этому поводу можно отыскать в архивах Статистического отдела ЦК, который очень активно функционировал в 1920-е годы, в период внутрипартийной борьбы, времена чисток, массовых призывов и других кампаний.

В приложение к циркуляру ЦК ВКП(б) от 12 августа 1925 года Статотдел издал любопытную инструкцию об определении социального положения членов и кандидатов в члены партии. Инструкция, за подписью заведующей отделом Е. Смиттен, гласила, что члены партии и кандидаты в члены партии, а также вступающие в партию по своему социальному положению в учетно-статистических материалах должны относиться к одной из трех следующих групп: а) рабочие, б) крестьяне, в) служащие. Лица, которых по социальному положению нельзя отнести ни к одной из основных групп, объединяются в смешанную группу — г) «прочие». Убедительно подчеркивалось, что «никакая другая классификация коммунистов в статистических разработках не допускается» [790] .

Надо думать, что в перспективе построения бесклассового общества этих «прочих» кустарей, домохозяек и т. д. должна была в первую очередь постигнуть участь аннигиляции. Такая заслуженная перед революцией прослойка общества, как интеллигенция, уже совершенно исчезла из статистической жизни. Одно из многочисленных примечаний к параграфам инструкции, призванным разогнать туманы с горизонтов социального планирования, а также уладить некоторые недоразумения между статистическими особенностями аппаратного языка и сутью дела, поясняло, что интеллигенция не выделяется в особую группу, а относится к группе «служащих» [791] . Впрочем, ясности от этого больше не стало, поскольку категория «служащих» осеняла собой такой пестрый социальный конгломерат, от действительных статских советников до швейцаров при департаменте в прошлом, что внедрение туда еще и интеллигенции, вопреки присущему ей общественно-просветительскому назначению, вносило большую путаницу. Во время подготовки изменений в Устав партии к XIV съезду выяснилась проблема, волновавшая многих из «классово ценных» слоев, которые попали в межеумочное положение. Такие жаловались, дескать, выдвинули из рабочих в красную интеллигенцию, а в партию уже не принимают — потому что интеллигент.

Нельзя утверждать, что здесь и с рабочими дело обстояло определенно благополучно. Учетно-статистический отдел отнюдь не принуждал рабочего для поддержания своего благородного социального реноме вечно стоять у станка и каждый раз предъявлять мозолистые руки с въевшимся металлом. Рабочий Статотдела ЦК мог уже давно подвизаться при портфеле или при нагане, но уверенно заявлять о себе в анкетах как о рабочем. Подобная двусмысленность вторгалась в партийные бумаги многочисленными противоречиями и наслоениями переходного периода. Дело в том, что за основу в определении социального положения коммуниста бралась его т. н. основная профессия, каковой признавался «тот род труда, который служил главным источником средств существования в течение наиболее продолжительного времени», а также, что очень важно, положение на производстве — наемный или самостоятельный труд. К примеру, тот же сапожник, который мало того, что резал руки дратвой и портил зрение в полутемном подвале своей мастерской и был лишен возможности наслаждаться продуктом казенной «монополии» в товарищеском коллективе обувного предприятия, то, к тому же, несмотря ни на какое мастерство и стаж, у него отбиралось почетное социальное положение «рабочего» и он как кустарь заносился в разряд «прочих». Вот, что называется, к обиде добавлять еще и оскорбление!