— Да не представитель я! — натурально взвыл Морфей Ипатьевич, казалось — еще миг, и несчастный станционный смотритель падет перед Яромиром на колени. — Не представитель! Я есмь порождение мысли человеческой и более ничто!.. То бишь, никто, — добавил он уже обреченно-спокойным голосом.

— Как это? — в свою очередь опешил господин сторож. И задал бесконечно дурацкий вопрос: — А Бог где?

— Где, где! Ответил бы я вам, да положение не позволяет! — вспылил Двудомный, будто бы враз перестав опасаться неловкого своего визитера. — Вы же сторож на кирпичном заводе, не я!

— Вы намекаете мне, что..? — Яромир не осмелился досказать начатую в ужасном прозрении фразу до конца.

— Намекаю, как же! Прямо говорю. Все врожденная людская бестолковость. Под носом у себя ни зги не видят, а за семь верст ради чужого киселя шастают. — Двудомный, словно утративший силу святой дух, опустился с мягким плюхом на деревянную рельсу. Вновь стащил с головы неправильно надетую фуражку, положил перед собой на снег, как если бы намеревался испрашивать у прохожих милостыню. — Крест — он крест и есть. Время и Смерть. Церковь и Бог — Человек и Вечность. Вы думали, завод ваш кирпичи глиняные выпекает? Глиняные-то они глиняные, как и положено, да только не кирпичи. В души ваши Он зрит с небес и после производит неизреченную силу, которая направляет исторический ход событий. Из вас и для вас. В смысле, для человеков. Оттого на заводе никто из универсалий в сторожах ходить не может. Нечего Ему в нас выглядывать… А вы как думали? Так-то, по кирпичику, с миру по нитке, каждому обществу свое… — Двудомный от словесной беспомощности развел руками.

— Я понял, кажется. Если сторож вступит в пределы завода во время неурочное, так сказать, когда процесс на ходу, то мысли и желания его наложат отпечаток на всю матрицу универсалий. Что приведет к искажению реальности. — Яромиру в самом деле все вдруг стало ясно.

— Верно. Сторож лишь замок, запирающий и завершающий дверь. Поэтому едва только возьмет на себя роль ключа, как тут же равновесие нарушится, — подтвердил догадку Морфей Ипатьевич. — Вся загвоздка в том, что вы отнюдь не нарушили равновесия сил. Его порой нарушать даже и полезно… Но нет. Вы эти самые силы попросту устранили. И теперь нас пожирает ноль, то есть бессистемный хаос. Что же, по вашей вине одной людской формацией и одним городом универсалий в этом мире станет меньше.

— Но я не хочу! — закричал в ответ Яромир, и стон его раскатился далеко за пределы станции. — Помогите, Морфей Ипатьевич, дорогой! Подскажите, ради Бога, вашего и моего, как мне запустить завод вновь?

— Точного рецепта у меня нет, — устало пожал плечами Двудомный, — поскольку его и быть не может. Но кое-какая мыслишка имеется. Мир Божий во все времена спасали праведники. Надо лишь найти настоящего, чистого душой. Тогда простятся все грехи, и Господь вновь призрит на вас.

Морфей Ипатьевич поднялся с усилием и, не обращая более внимания на Яромира, как ни в чем не бывало, принялся неспешно за снегоуборочную свою работу. Господин заводской сторож несколько времени постоял, устремившись взором вдаль, — перед ним, за строго проведенной чертой сугробов, простиралось летнее поле цветущих трав, контраст был столь велик, что у Яромира не скоро нашлись силы оторваться от бесцельного созерцания.

— Я посижу недолго в вашем буфете? — Он не испрашивал согласия Двудомного, а словно вопросом этим ставил станционного смотрителя перед грядущим фактом.

— Сидите, сколь будет угодно. Место общественное, — уныло ответствовал Двудомный, продолжая размеренно махать деревянной лопатой.

В буфете Яромир, нарочно или случайно — обстоятельство маловажное, подсел в компанию к Басурманину. Второстепенные универсалии поежились, «коммунальное хозяйство» с сиротским видом прибрало под стол пустую кружку, но в обществе господину сторожу не отказали. Мурза, тот даже обрадовался вновь возникшему собутыльнику — сгонял за чистым стаканом, немедленно в нем образовалась и можжевеловка. Выпили, не чокаясь.

Часа через три Яромир был уж хорош. Двудомный в буфете так и не появился, видимо, махал своей лопатой в ином месте или попросту дежурил подле станционного колокола. Но это пришлось к лучшему. На виду у Морфея Ипатьевича надираться можжевеловкой вышло бы неловко. Басурманин же был свой парень, или стал казаться таковым после граммов примерно двухсот, принятых господином сторожем под скудную закуску в виде бутербродов с «одесской полукопченой».

Когда солнечный диск подошел к своему зениту, а запасы можжевеловки — к естественному своему концу, Яромир засобирался восвояси. Решительно отклонив предложение Басурманина перейти сей же час на горькую, перцовую. Лукавые амуры-путти смеялись ему вслед с расписного потолка, диванные подушки и мраморные столики будто бы качались на воздушных волнах перед его помутневшими глазами, резные золоченые львы нагло щерились с подлокотников старинных кресел — неустойчивые ноги несли Яромира к выходу, однако цель своих передвижений господин сторож видел смутно.

— Постой, багатур, не ходи в одиночку, — остановил его озабоченный оклик Басурманина, — провожу немного, пешком, — предложил Мурза так, словно у дверей буфетной его поджидал горячий скакун, от чьих услуг он великодушно отказывался.

Басурманин исправно довел господина сторожа до площади. Если передать словами более верными — дотащил на себе. Усадил у плетня «жалоб и предложений», после чего настоятельно попытался откланяться:

— Ты сиди, покамест. Трезвей. Вон и Николашка-«тикай-отседова» за тобой присмотрит. — Мурза показал пальцем в сторону молоковоза, привычно обосновавшегося в углу площади. — Мне к обществу пора, на станцию. Иначе неудобно — я сегодня плачу.