— Путь человеческий лежит между временем и вечностью. Между существованием и смертью. У Смерти я вчера побывал. И даже был ею коварно обманут. — Господин сторож усмехнулся, себе и Ивану-дураку. — Теперь не желаю того же на другом конце дороги. На свидание с Временем я не пойду. Ни у кого из них нет решения. Есть только намерение. Заставить виновного метаться. Дабы в действиях своих он случайно нашел выход, если ему, конечно, повезет. Но дело в том, что выход я уже нашел. И знаю, что мне делать. Потому и Гаврилюк, вместе с его извинениями, ни зачем мне не нужен.

— Вы напрасно пренебрегаете. Возможно, время — самое главное, что может быть у живых. — Евграф Павлович нимало не удивился сказанному, и одно это выглядело странным весьма.

— При чем тут небрежение? Вы поймите, время — оно течет себе и течет. Кого-то воскресает, кого-то порождает, а кого-то и хоронит. Но ничего не заполняет. Оттого оно прямое, как стрела. Хотя и относительное, — запальчиво принялся излагать свою мысль Яромир. — Именно потому и относительное, что относится к человеку. Нет человека — нет и времени. Поэтому Гаврилюк мне не советчик, а я ему — не подручный. Сидит со старым ружьем на ржавой водокачке, вот пусть и сидит далее. Повидал, говорит, много гениев? Что же, честь ему и хвала. На то и Время, дабы глазеть с нагретой печи. А я, хоть и самоуверенная посредственность, должен действовать. Оттого, что могу, а он — нет.

— И как же мне изложить сию тираду Анастасу? Ох, и взбесится он, коли услышит про ружье и водокачку, — пожалился Евграф Павлович, понимая уже, что любые дальнейшие уговоры бесполезны. — А вы все-таки обиделись из-за гения.

— Конечно, обиделся. Тут всякий бы обиделся, — откровенно сознался господин заводской сторож. — У каждого разумного существа втайне есть надежда — вдруг он избран для чего-то природой или Богом? Даже у распоследнего деревенского алкаша, а и у того есть. Надежда на папоротник, зацветший в лесу, на русалку, хохочущую в реке, на волшебный клад в дубовом дупле, на летающую тарелку, в конце концов! На то, что только ему и только для него. На то, что сокрытое выйдет наружу перед человеком особенным. На то, что ты особенный и есть. А тут — на тебе! Самонадеянная посредственность. Гаврилюк, хоть он и Время, не ведает самого главного. Пока человек не умер, ничего нельзя сказать о нем наперед. Вот и я живой. Может, сегодня не гений, но завтра, глядишь, и совершу свое особенное!

— Вы, будто Солон, держащий ответ перед царем Крезом, — пробурчал под нос Месопотамский, увидел недоумение на вдохновенном лице своего собеседника, и пространно пояснил: — Был такой древнегреческий мудрец и законодатель афинский — Солон. Однажды он с дружественным визитом посетил правителя Лидии, славного своим неисчислимым богатством царя Креза. Состоялся протокольный обед и обмен мнениями, говоря современным казенным языком. На прощание великий царь спросил великого мудреца. Отчего в своем рукописном труде, посвященном самым счастливым людям всех времен, афинянин не упомянул его, Креза? На это Солон ответил кротко и коротко: «Великий царь, ведь ты же еще не умер!»

— Красивая история. Жаль, не имеет ко мне отношения. Потому как жизнь моя была, и поныне есть, гадость страшная. Одно и остается — надеяться на ее улучшение. Но эту попытку я, с вашего позволения, осуществлю своими силами. И советчиков себе выберу тоже сам, — решительно закруглил разговор господин сторож, однако напоследок не удержался, полюбопытствовал: — Евграф Павлович, откуда вы знаете про универсальную сущность Гаврилюка? По слухам, далеко не каждому она открывается.

— Эх, молодой человек! Чего уж греха таить. — Редактор Месопотамский замялся, как бы в смущении, переступил неловко с ноги на ногу. Затем возложил нервно вздрагивавшую длиннопалую руку себе на грудь, будто присягу давал на верность: — Вы думаете, я всю жизнь мою в городе Дорог служил по газетно-информационной части, пропади она пропадом? Я был сторожем. Да, сторожем! На кирпичном заводе. Задолго до вас и Доктора. Но воспреемником сразу после того, как уволился по добровольному отказу сам Игорь Иванович Канцуров, так-то!

— Дела-а-а, — завороженно протянул Яромир, новость огрела его нежданным обухом, да по темечку. Он спросил первое пришедшее сию минуту на ум: — Зачем же вы ушли?

— Утомился, вот и ушел. Или вы вообразили, будто один шкодник Доктор маялся запретным? Только в отличие от иных-прочих, у меня достало сил преодолеть и отказаться. Но не хватило — уйти совсем. Честно признаться, это удалось единственно Игорю Ивановичу Канцурову. За то и площадь в честь него. Я же пишу статейки в газету… Не смейте и подумать, что я жалею себя! Я прожил чудную жизнь в чудном городе, а потому не хочу, чтобы совместный наш конец был печален. Пойдемте к Гаврилюку?

— Нет, и не просите. Уж я сказал. — Теперь Яромир окончательно завершил объяснения и препирательства, тем более невдалеке, на второй линии, показался расплывчатый за снежной сумеречной завесой, но узнаваемый силуэт Гаврилюка.

Видимо, кладбищенский директор покончил с формальными заботами и теперь бодрой поступью направлялся в контору. Ишь, будто маршальский конь на дворцовом параде! А вот смачную фигу тебе в нос! Про себя посулил Гаврилюку господин заводской сторож. Он повернулся на прощание к погибавшему от расстройства чувств Евграфу Павловичу:

— Можете пойти со мной. Предложение относительно поминальной выпивки в «Мухах» остается в силе… Не хотите? Как угодно. Тогда позвольте откланяться. Потому как встречаться с вашим приятелем мне нет нужды и удовольствия. Даже для того, чтобы озвучить свой отказ. — Яромир резко оборотился на пятках, снег заскрипел от напора тугих резиновых подметок его нарядных калош, и, под вскипевший бравурно внутри него марш «Прощание славянки», господин заводской сторож зашагал уверенно прочь.