– Дашенька! – Егор всплеснул руками, да так, что на Пруду закачалась гондола дяди Эдика.

– Ладно, – Даша сверкнула очами, да так, что у шедшего мимо банкира сел мобильный телефон. – Подумай, почему люди грустят.

– Наверно, потому, что в мире происходит всё не так, как они хотят. Вот, например, я не хочу, чтобы воздух моего города отравляли все эти машины! Я не хочу, чтобы родители учили меня жить! Я не хочу, чтобы алкоголики, тунеядцы и хамы ходили по улицам и обижали женщин и детей! Я не хочу, чтобы мой будущий сын стал бандитом! Я не хочу кушать котлеты из крыс! Я не хочу умываться хлоркой! Я не хочу спать под грохот канонады! Я не хочу, чтобы нашей планете пришёл Юнг с Фрейдом в одном, но очень полном Бертране Расселе!

Егор порвал бы на себе грелку, если бы служил Тузиком на корабле. Когда он входил в раж, всё окружающее пространство причудливо сотрясалось от бесконечной пустоты его претензий к миру. Вот только Даше не было дела до Егоровых матросских шалостей, и она полила:

– Получается, что неприятие и есть причина анальной фиксации у писателей, а также матерных частушек и повального пьянства на Руси, почему-то считающегося великой традицией.

– Тогда кто же первый не принял? Источник-то где?

– Некто, возомнивший себя отдельным от всех остальных. Впрочем, по последним божественным данным, чувство отдельности также дано нам свыше – ради того, чтобы понять и пережить чувство единства.

– Вон оно как хитро, – Егор почесал пареную репу.

– Однако литература отчаянно спекулирует бессмысленностью человеческого бытия и воспевает лузерство с давних времён, патетично обзывая это «трагедией маленького человека». И это вместо того, чтобы попытаться объяснить читателю, как просто быть с этим миром и как сложно быть не с ним. И, конечно, пропахшие сплином трагедии пользуются бешеной популярностью, ведь они задевают чувство отдельности каждого из нас, и они же возводят многослойные стены между людьми, чтобы каждый смог насладиться своим страданием от того, что его, такого крошечного и несчастного, не понимает этот проклятый мир.

Даша не порвала на себе ничего, хотя Егор этого очень желал. Щеглиный щебет, похожий на журчание морской флейты, никак не вязался с теми словами, что произносились с помощью её речевого аппарата.

– Ошибочка вышла-с! – Егор надел пенсне. – Забыла про инстинкт самосохранения, дорогая-с! Для того-то и нужны стены, крыша и баллистические ракеты-с!

– Не до такой же степени, милый. Как мы выяснили, бояться на самом деле нечего.

– Так-то оно так, но, выражаясь твоими словами, стремление выживать дано нам свыше. А значит, и страх козлёнка перед тигром, помогающий рогатому зарыться в песок, служит на благо природе. А значит, три поросёнка – не последние лузеры во Вселенной!

– Не до такой же степени, милый. Стена – символ страха, отсутствие стены – символ бесстрашия. Поросёнок, не боящийся волка, волку не интересен.

– И что же, по-твоему, наш трусливый Хрюф-Хрюф должен смириться со своей участью и принять: а) собственную бездарность как строителя и б) страх перед волком, и как следствие – безвременную кончину в его пасти?

– Возможно, это поможет ему выйти в чисто поле и сказать ненасытному извергу: кушай меня, я тебя не боюсь. Посмотри на моих братьев – они попрятались в дома, чтобы ты их не съел. А я не прячусь, ведь я знаю, что мы с тобой – одно целое. Съев меня, ты съешь себя, а, будучи съеденным, я познаю ещё одну свою сторону.

– Бе-бе-бе! – перепрошил Егор. – После чего наша священная свинья раскланивается и шепчет молитву на древнетибетском. Опять ты за свою брахмапутру? – Егор нахмурился и прихорошился. – Ещё одна восточная загогулина – и, клянусь, я вспомню Хайдеггера.

Даша сконфуженно сморщилась.

– Чего это ты ругаешься?

– А ты чего ругаешься? По сравнению с моим Хайдеггером, вся твоя классическая литература – верх примитивизма. Вот, смотри: «Сущее внутри мира – это вещи, природные вещи и ценностно нагруженные вещи. Их вещность становится проблемой; и поскольку такая вещность надстраивается над природной вещностью, бытие природных вещей, природа как таковая оказывается первичной темой. Фундирующий всё характер природных вещей, субстанций есть субстанциальность. Что составляет её онтологический смысл…» [8]

– Хватит! – не выдержала Даша, стирая горячие слёзы с раскрасневшихся щёк. – Ты что, эту чушь наизусть выучил? Зачем?

– Чтобы доказывать таким, как ты, бессмысленность познания мира методом рассуждений об этом познании. Веками люди расшибали себе лбы о краеугольный камень философии и научились настолько забывать о том, что говорят в том, что говорят – что теперь всё, что люди говорят, есть не что иное, как то, что они не говорят!

– А вот мне до сих пор жалко тех, кто вынужден всё это слушать и читать. По-моему, студенческие лекции по философии – Эверест вселенского садизма.

– Жалко? – Егор скривил губы и стал похож на чучело Сильвестра Сталлоне. – Значит, ты и бомжам на улице подаёшь, и бездомных собачек подкармливаешь? И всё это под соусом полного равнодушия, оправданного выдернутыми из контекста словами «всё преходяще, особенно то, что кажется постоянным».

– Нет, я не совсем верно выразилась, – Даша надула щёки, видя, что поезд Егора опять несёт под откос. – Я сопереживаю студентам гуманитарных вузов. И когда я слышу подобный бред из твоих технологических уст, мне становится так же больно, как будто я сижу на лекции по философии в аудитории. Больше всего в нашей системе обучения поражает даже не то, что на экзамене один человек рассказывает другому то, что тот прекрасно знает. Меня удивляет, что всё обучение сводится к запихиванию в мозги уже известной информации. Исследованию неизвестного уделяется такой минимум времени, который даже кот не наплакал, увидев повесившуюся в своём холодильнике мышь.