— А-а, — сказала соседка понимающе. И, помолчав, нравоучительно молвила: — Пугаться здесь в общем не приходится. У всякой» женщины такое дело может выйти. Ему-то что! Он ушел — и все. А тебе беспокойство.

В другое время такое предположение оскорбило бы Варю. А сейчас ей даже приятно было, что соседка считает ее «способной».

Варя неопределенно сказала:

— Это верно, с одной стороны...

И отвернулась к стенке.

В Москву она приехала утром.

Искупалась в Москве-реке, позавтракала. И, сказав матери, что едет по делам, пошла в амбулаторию, к хирургу.

На другой день она уже лежала в клинике.

Первая операция прошла неудачно. Ей сделали вторую. Потом третью, четвертую. Операции были не из легких. Один раз она пролежала под наркозом около двух часов. В последний раз ее оперировали почти без наркоза. Это было особенно мучительно.

Варя в кровь искусала губы. Она не кричала. Она только морщилась и вздыхала. И профессор сказал:

— Вот это девушка. Это я понимаю.

Она пролежала в клинике весь свой отпуск и еще два месяца.

Под окнами проходила осень, шелестя бумажными листьями.

Больную навещали мать, и отчим Семен Дементьич, и товарищи по работе.

Никто не знал, чем больна Варя, какие и зачем ей сделаны операции. Да и не многие, пожалуй, узнав об этом в подробностях, нашли бы ее поступок нормальным. Хотя и осуждать ее было не за что. Она так хотела. Она добивалась чего-то. И вот добровольно обрекла себя на муки.

Впрочем, люди, навещавшие ее, даже родственники, не подозревали и об этих муках. Они просто сочувствовали Варе, как всегда сочувствуют или должны сочувствовать здоровые больным, — приносили ей конфеты, яблоки.

Добряков приносил цветы:

— Я, понимаешь, сильно волнуюсь. Варя.

— Ты чудак, — говорила она. — Ну чего же тут волноваться? Я скоро поправлюсь. Еще одна небольшая операция — и я поправлюсь...

— Давно бы уж пора. Варя, — вздыхал Добряков.

— Тебе, может, надоело навещать меня?

— Ну для чего этот разговор, Варя? Я, напротив, с удовольствием, Варя...

Раньше он говорил ей «Лугина», а теперь «Варя».

Должно быть, он считал неудобным называть ее, больную, по фамилии. И Варя действительно не походила теперь на Лугину, на такую немножко озорную, немножко заносчивую девушку.

Насмешливый огонек, всегда чуть заметно теплившийся в зеленых ее глазах, теперь погас. Она не хмурила больше длинных бровей и не смотрела исподлобья. Лежала кроткая, исхудавшая, укрытая белым и в белом этом одеянии очень красивая.

Добряков приходил к ней чисто выбритый, нарядный, каждый раз в новом галстуке, и неожиданно от него пахло духами. Он сообщал:

— Вышла новая книга. Автора я тебе сейчас не скажу. Я авторов никогда не помню. Очень интересная книга. Хочешь, я тебе принесу?..

— Какой у вас интересный супруг! — сказала про Добрякова соседка по палате. — И какой заботливый! На редкость.

— Он мне не супруг, — сказала Варя. — Он мне товарищ.

И ей было смешно представить его в роли своего супруга. Слово-то какое смешное: супруг!

Добряков приходил к Варе в клинику в самом деле как к товарищу по работе. Он и к парню, наверное, так же приходил бы. Цветов не носил бы, наверное. Но книги носил бы обязательно.

— Знаешь, Варя, я забыл тебе в прошлый раз сказать: Володьку-то Бисюгина сняли, — сообщил однажды Добряков.

Володька Бисюгин — это тот самый парень, который работал пока, вместо Вари, секретарем цеховой комсомольской ячейки. Он был кандидатом партии, Бисюгин. Его исключили из партии.

— За что?

— Ну это... вообще-то... не для больницы разговор, — покосился на соседок по палате Добряков. — Но вообще-то тебе надо поправляться. Варя. На заводе тебя все вспоминают. Жалеют, что ты лежишь. Жарков прямо рвет и мечет...

Добряков ушел. Пришел доктор.

— Ну, Лугина, скоро мы вас выпустим. Еще одна небольшая операция — и вы свободны...

— Нет, — сказала Варя, — не надо, доктор. Я и так уж залежалась. Я хочу выписаться...

Но все-таки ей пришлось пролежать в клинике еще целый месяц.