Пулеметы замолчали после трех взрывов.

Пехота снова двинулась вперед.

И Барыкин поспешно догонял наступающих, оставляя позади себя на зернистом, предвесеннем снегу крупные пятна крови.

А вечером, когда немецкие глубокие блиндажи были заняты нашей пехотой, молчаливый этот человек, отказавшийся пойти в медсанбат, перевязанный, сидел, по своему обыкновению, в углу на бревнышке и, как всегда, был занят починкой обмундирования.

Но теперь уже все разговоры были сосредоточены вокруг него, и многие спрашивали, как он чувствует себя. Не лучше ли ему все-таки сходить в медсанбат?

Барыкин сдержанно отвечал, что все у него в порядке, что пули только поцарапали его и каску помяли, а так все в порядке.

Вспомнили, что Барыкин уже был представлен раньше к медали «За отвагу». И теперь говорили, что, когда он будет получать медаль, ему, наверно, тут же вручат и орден, потому что лейтенант уже доложил про него капитану Князеву. А капитан Князев человек внимательный и давно знает про Барыкина.

Может, Барыкину даже звание присвоят.

— Будешь, Барыкин, у нас сержантом...

Барыкин вдруг улыбнулся.

— А вы согласны, чтоб я был?

— Ну что ж. Очень приятно! Человек ты смелый, деловой...

Приходили из соседнего взвода и даже из третьей роты приходили спрашивать: что за парень тут, такой отчаянный, у них во втором взводе?

Последним в этот вечер пришел сержант-сибиряк Афанасий Балахонов. Он сказал, что сибиряки тоже удивились.

Ну, один пулемет заглушить — это понятно. И два — тоже, однако, можно, если они рядом. Но чтобы три пулемета станковых один человек заглушил, этого еще, однако, не было. И главное — быстро, вот что любо-дорого! Можно считать — это просто геройство. Привет такому товарищу!

Барыкин по-девичьи конфузливо опустил глаза. Похвала сибиряков, видимо, тронула его.

Ведь теперь все знают, что за парни сибиряки. Похвала сибиряков стоит многого.

Но, похвалив, Балахонов не уходил. Он присел рядом с героем и, приглядываясь к нему, стал расспрашивать обо всем.

Потом он сказал:

— Я тебя, парень, где-то, однако, видел.

— Не знаю, где, — сказал Барыкин.

— И голос мне твой знакомый, — задумчиво произнес сержант.

И вдруг при этих словах в памяти двух людей, может быть одновременно, возникло Минское шоссе не то в октябре, не то в ноябре. Дождь, и снег, и снова дождь. И опять снег. Зима и осень и снова зима. И туман, ползущий из леса. А где-то вдалеке бухают пушки.

По шоссе вывозили раненых. А навстречу им двигалась колонна грузовиков, в которых ехали на фронт сибиряки.

На короткое время два потока сблизились, задержались по какой-то причине. Может, там бомбы упали с двух сторон.

Идущие в бой расспрашивали вышедших из боя о немце. Немец остервенело рвался к Москве. Он, говорили, уже прорвал передний край нашей обороны. Свежие бойцы закуривали и с тревогой ждали встречи с немцем. Не понятно еще было, где и когда эта встреча произойдет. Где он сейчас, немец?

В это время из тумана вышел небольшого роста человек в измятой пилотке и в шинели, подпоясанный не ремнем, а обрывком провода.

— Разрешите, товарищи, и мне закурить, — сказал он. — Как пострадавшему бойцу.

Видно было, что он не ранен, но винтовки у него не было и с пилотки сорвана звездочка.

— Винтовка-то у тебя где? — спросили его.

— Винтовка? — повторил этот странный человек. И вдруг озлился. — Вы, наверное, еще там не бывали! Вот как побываете, как он вас трепанет, тогда вспомните царя Давида и всю кротость его...

И, как рыба на берегу, открывал рот, заросший давно не бритой щетиной.

— Дурак! — сказал ему раненый. — Это ж сибиряки. Чего ты их пугаешь? Чего ты агитацию тут разводишь, гад?

А один сибиряк брезгливо взял странного этого человека за шиворот и спихнул с обочины в кювет, заваленный грязным снегом.

— Что ж на русского хуже, чем на немца, бросаетесь? — закричал этот странный человек, снова выползая на шоссе.

— Какой ты русский! — сдержав ярость, сказал ему сибиряк, спихнувший его. — Ты чурка с глазами. Я таких русских из глины мог делать. По три копейки за штуку. Руки только марать не хочу, а пулю жалко...

И странный человек ушел в туман.

Барыкин отпираться не стал. Он признался, что все примерно так и было тогда, в начале зимы.

Он был напуган, отстал от своей части, потерялся в лесу. Пошел в Москву. Говорил людям — вышел, мол, из окружения.

Народ жалел его. Угощали, потчевали чем придется. Одна баба пяток яиц ему дала. Дома, может, у нее дети, а она ему пяток яиц даром.

— На, пожалуйста, дорогой товарищ, ежели ты наш защитник, красный армеец. У меня свой мужик там мается. Или уже нету его в живых... Помяни его. Больше подать нечего.