— В качестве компенсации я нарисую портрет его жены. А так как я хочу заплатить вперед, то воспользуюсь его приглашением и поеду с ним в замок.

В пять часов Либуа с ящиком красок в руках явился на станцию железной дороги. Маркиз стоял наверху лестницы, поджидая старого товарища. Увидев художника, он радостно вскрикнул:

— Я же говорил тебе, что не следует ни за что ручаться! Ты уверял меня, что не сможешь прийти, но вот пять часов, и ты здесь! Ах, ты доставишь истинное удовольствие моей жене!

Десять минут спустя они были уже в пути и сидели вдвоем в купе. Перед отходом поезда многие путешественники по очереди входили в их отделение, но тотчас удалялись: у Монжёза не было больше пятна на спине, зато он отравлял воздух в купе сильнейшим запахом бензина.

От станции железной дороги до замка Кланжи было больше лье.

— Как! Карета не приезжала? — возмутился маркиз, выйдя с вокзала.

— Не твой ли это экипаж? — заметил ему живописец, указывая на коляску, быстро катившую в их сторону по длинной платановой аллее.

— Действительно, мой, — ответил Монжёз. — Но как понимать это опоздание? Жак обыкновенно чрезвычайно пунктуален.

Минуту спустя карета остановилась перед ними, и кучер, соскочив с козел, заявил в оправдание:

— Прошу прощения, господин маркиз, что не успел к прибытию поезда: маркиза попросила меня дождаться писем, которые я должен опустить в ящик.

С этими словами кучер вынул большую пачку корреспонденции. Маркиз машинально протянул руку, и кучер подал их ему. Так же машинально Монжёз стал читать адреса, потом, словно раскаявшись в своей нескромности, отдал их слуге со словами:

— Положи их поскорее в ящик, и поедем.

Ящик находился не более чем в десяти шагах от них. Кучер возвратился прежде, чем маркиз, усадивший живописца, успел сам сесть в экипаж.

— Не случилось ли чего нового за время моего отсутствия? — спросил хозяин, захлопывая дверцу.

— Госпожа маркиза почувствовала себя нездоровой, и утром посылали за доктором.

— Явился ли этот дикарь?

— Да, сударь.

— Какое счастье! — заметил с иронией маркиз, устраиваясь на подушках возле живописца.

Когда карета тронулась в путь, он продолжил, обращаясь к приятелю:

— Представь себе, мой друг: наш доктор — человек чрезвычайно суровый и угрюмый. Настоящий медведь, честное слово! Истинное мучение заставить его пожаловать в замок. А если наконец пожалует… Вежливость, любезность, предупредительность — я все пускал в ход, но не достиг ничего: всякий раз он является нахмуренный.

— Какой-нибудь старик?

— Вовсе нет! Ему лет тридцать. И он очень красив, уверяю тебя. При этом сведущ. Но медведь, повторяю тебе, медведь, которого трудно вытащить из его логова.

— Как же жители Кланжи ладят с таким нелюдимым доктором?

— В Кланжи есть свой доктор, но это совершенный невежда, которому я не доверил бы и своих свиней. Никогда Морер — так зовут нашего медведя — не делает в Кланжи и шага.

— Где же он находит пациентов?

— Нигде. Он не работает больше. Он получил наследство после тетки, оно избавило его от необходимости заниматься практикой.

— Но в таком случае… — начал было Либуа.

— Понимаю, что ты хочешь сказать: «Зачем же, если Морер больше не практикует, ты так хочешь быть его пациентом?» По двум причинам. Во-первых, потому что врач Кланжи — идиот. Во-вторых, потому что Морер лечил моего тестя, который очень ценил и уважал его.

Живописец, сам не понимая почему, сильно заинтересовался этим угрюмым доктором.

— А доктор еще при жизни твоего тестя владел наследством тетки? — спросил он.

— Он получил его накануне моей свадьбы, — ответил Монжёз, потом, засмеявшись, прибавил: — Странная штука — жизнь! Как раз в то время, когда мой нотариус похитил у меня шестьсот тысяч, благосостояние пришло в дом Морера.

— Весьма естественно, что он бросил практику, — сказал Либуа.

— Да, и я думал, — ответил маркиз, — что доктор наконец-то заживет весело! Но ведь нет! Деньги тетушки, вместо того чтобы развеселить его, сделали его еще мрачнее. У него на лице всегда такое унылое выражение, что у меня сердце сжимается, когда я смотрю на него. Я нередко спрашиваю себя, что его мучает, — горе или угрызения совести…

— Угрызения совести! Какое у тебя пылкое воображение!

— Да, я дурно делаю, высказывая подобное предположение, но у бедного малого такой удрученный вид. Ничто его не волнует, ничто не интересует. Я сейчас приведу пример. Я тебе уже говорил, что мой тесть по-дружески относился к нему. Однако когда я возвестил доктору о его самоубийстве, тот произнес только: «А!» Потом, после минутного молчания, сухо прибавил: «Он правильно сделал». У меня на лице невольно отразилось удивление, поэтому он поспешил сказать, очевидно намекая на неизлечимую болезнь, побудившую тестя к самоубийству: «Лучше было покончить со всем таким образом! Жизнь, как мне кажется, была ему в тягость». И знаешь ли, он говорил это таким тоном, как если бы речь шла о каких-нибудь пустяках, например: «Дыни плохо уродились в этом году». У меня мороз пробежал по спине.