Поражает несоответствие между резкой приближенностью этих зданий и истинным расстоянием до них.

Поражает особая неяркость утреннего света, та самая, которая создает не только шедевры искусства, но и природы.

Натик договорился со смотрителем о столь раннем открытии музея.

И вот перед ними фрески Фра Беато.

«Бегство Марии в Египет».

«Была бы на то моя воля, опять стихи Блока всплывают в памяти Кона, просидел бы всю жизнь…»

Удивительная тонкость красок, ткущих светотеневую игру на грани реальности и легенды скупым и неярким отражением утреннего солнца, как бы только прикасающегося к этим замершим в вечности и в то же время движущимся фигурам ослика, Марии в сиренево-синем хитоне, который в контрасте с желтокоричневым платьем погонщика дает пасторальную яркость всей фреске.

Ну как объяснить волшебство взаиморасположения, взаимовлияния фигур, далей, неба, деревьев, стволы которых, подобно прямым и длинным стрелам, вздымают все зримое пространство ввысь?

— Фра Беато, Натик прямо выпевает это имя.

Натик ведет публику по утренним улицам Флоренции, исподволь готовящейся к рождественским праздникам, так впрямую связанным с событиями, закрепленными в только увиденных фресках.

— Fra Beato.

Улица Гвельфов, улица Рикасоли.

Натик с детским наслаждением поигрывает звучной округленностью и летучим чеканом латыни:

— Galleria dell Accademia.

Наискось, в зеленом скверике площади Сан-Марка, сидят совсем еще мальчики пушок на щеках молодые офицеры итальянской армии.

В краснокоричневом сумраке прохода, ведущего к освещенному вдали в арке куполообразного пространства знаменитому «Давиду», изваянному, только подумать, двадцатишестилетним Микельанджело, его же четыре статуи на гробницу папы Юлия Второго в Риме: фигуры человеческие тяжко пробиваются сквозь бесформенный камень; или же, наоборот, замуровывают себя.

Напряженность сумрачного пространства вокруг этих фигур мгновенно разряжается невероятной легкостью позы Давида, ощущающего почти летучесть за миг до движения, разворота, швыряния камня из пращи.

В сумерках прохода, по стенам которого никогда не утомляющие сцены из Бытия на фламандских шпалерах шестнадцатого века, рабочие ремонтируют пол.

Внезапно появляется запыхавшаяся от быстрой ходьбы, почти бегущая группа обливающихся потом, несмотря на холодный зимний день; плакатно-знакомые лица второстепенных советских киноактеров уровня фильма «Дело было в Пенькове», заостренные смесью загнанности и мимолетного обязывающего любопытства, табунятся вокруг старика-гида, ломающего челюсть полузабытым, как и сама юность этого старика, русским языком.

Публика вкупе с Натиком и Коном с тех же за тридевять пеньковских земель не успевает и глазом моргнуть, как группу эту выносит наружу и в неизвестном направлении.

Флорентийский собор Дуомо.

Голос Натика слабым эхом в хоральных высотах:

— Третий по величине в мире после собора Святого Петра в Риме и Святого Павла в Лондоне. Строил Филиппо Брунелески.

— Высота-то, слыхал? Девяносто метров. Когда же вымахали такое?

— Первая половина пятнадцатого.

Кампанилла Джотто.

— В прошлую экскурсию с нее один — фьюить. Наш, да, да, из автобуса, — знакомый голос бизнесмена по туризму, страдающего язвой.

— Кто?

— Художник?

— Молодой?

— Старик? Ему и так немного до смерти. Дождаться не мог?

— Мы входим в галерею Уффици, — торжественно пролетает мимо ушей публики голос Натика. Ей по душе скверный голос язвенника:

— Что вы мне талдычите. Я ведь его хорошо знал. Не художник, а кинорежиссер.

— Запутался, бедняга? Решил сам сыграть последний эпизод из несостоявшегося фильма?

— Хо-хо!

— Что-то вы не очень весело смеетесь.

— Мне-то что? Мало сумасшедших?!

Отчаянный голос Натика:

«Знаменитая картина Сандро Боттичелли „Рождение Венеры“. Обратите внимание, какая невероятная жизненная энергия в фигуре Венеры, в ее медных, тяжелых, как вьющиеся змеи, волосах. И все другие фигуры полны реальной жизни и движения несмотря на аллегоричность сюжета. Эту картину переживаешь, как музыку».

— О какой музыке идет речь?

— У вас что, проблемы со слухом? Не о музыке речь, а о старикашке, который с колокольни прыгнул.

— С собственной?

— Что-о-о?

— Вы имеете в виду, на все смотрел с собственной колокольни?

— Оставь дядю, он же и вправду глухой.

Маргалит осталась у Боттичеллевой Венеры: только ради этого и пришла в галерею Уффици, в которой уже бывала несчетное число раз.

Майз ушел к какому-то любимому его полотну.

Кон же не отстает от публики, Кон с тревогой обнаруживает, что настроил свой слух, как гончая, на эту в общем-то тривиальную историю о старике, столь картинно покончившем с собой, историю, которая по сути от полотен Боттичелли к полотнам Тициана обрастает подробностями, которая не на шутку растревожила эмигрантскую публику, расшевелив опасную искру, таящуюся на дне души каждого.