И, выглянув, отшатываешься, потому что отверстие проломилось где-то посреди отвесного обрыва, так что ни сверху, ни снизу до него не добраться, вверху посвистывают ласточкины крылья, внизу река, но и с реки не видно этого окошка, оно все заросло травой и кривыми, прилепившимися вокруг кустами орешника. Того, кто выглядывает отсюда в мир, мир не видит. А в мире гудят пчелы, дребезжа висят над рекою стрекозы, в темной воде островками плывет темная тинистая зелень, рыба плеснула. Вот здесь уже не достанет никто. Вжавшись в теплую глину, здесь можно сидеть вечно. И больше уже не нужно ничего.

Я бы так здесь и жил. Но сегодня мне нужно еще в одно место, куда вскоре, может быть, приходить я уже не смогу. Просто путь к нему с недавних пор стал опасен.

Через запутанное огромное дворцовое здание. Где залы, портьеры, множество лестниц. Здесь тоже нужно спускаться и подниматься, продумывая каждый шаг. До сих пор они не догадывались, что я прохожу именно здесь, у них под руками, всегда они ждут меня из другого места и по другим путям. Я и сегодня еще не ожидал, что они, перебирая варианты, прощупывая и отмечая на карте мои пути пунктирами и красными линиями, крестиками остановки и затруднения, уже высчитали этот мой проход. Методом исключения. И сегодня я чувствую кожей, что переходы, двери, лестницы, залы не так уж и пусты. Что портьеры чуть колышутся, скрывая прячущихся. Тех, кто догадался. И кто, едва услышав мои шаги, тихо пойдет следом, чтобы нагнать в узкой щели коридора. И я понимаю, что надо торопиться, и хотя до дверцы им еще далеко, но они уже перекрыли подходы.

Я начинаю стрелять сразу же, еще поворачиваясь, из обеих рук. Портьеры набухают, там падают тела, но никто не отвечает, они не ожидали, они оказались не готовы, они не могут прийти в себя, и они падают, а я луплю, всаживаю пули и каждую ощущаю ладонью. И вдруг — бамц! — со звоном обрывается тяжелое биение рукояток, и револьверы — пустые, легкие. И тогда они встают с пола и выходят из-за портьер.

Их нельзя убить навсегда. Они здесь, и они уже там, куда ты только догадался заглянуть, и уже там, куда ты заглянуть и не догадаешься. Они выбирают только лакомые куски. Желания, сны. Они любят прикидываться смертными, чтобы ты раскрылся, и тогда они берут тебя голыми руками. Я знаю и потому не дамся. Я ухожу от них, не сходя с места, не успев даже рассмотреть их лиц. Я просыпаюсь.

Хороший прием. Сном меньше, ладно. Больше мне там не ходить. Я видел, что бывает с теми, кто остается.

Это случилось, когда я только выбрался в тот новый мир, балдея от своего открытия, когда, подрагивая от легкомыслия, начал с приятного, неправдашнего. Выбираться куда-то на Дикий Запад, в салун «У Трех Поросят», где Джонни Мэддокс выколачивал из разрушенных пианин «Желтую розу Техаса», где бармен с необъятной мордой лица правильно посылал по накатанной стойке стаканчики окольтованным ребятам.

Второй сон. Кто-то заорал от коновязи, и все высыпали наружу. И я увидел его. Ненормального роста, сутулый, как кабан, он выходил из розового утра к сиреневой коновязи, и лошади бились от мерных ударов его сапог.

Он встал далеко, зацепив большие пальцы за съехавший пояс, и все поразились, какой необыкновенной тупости было это животное.

И стало тихо. Толпа начала отступать, вдавливаться в салун через вывернутые дверцы, пока, раздвигая оцепенело пятившихся весельчаков, не проступили вперед великолепные ребята Юла Бриннера. Их лица были скучны, движения ленивы до неприличия. Потому что они собирались драться.

Древнее правило: кто схватился за револьверы первым — погиб, потому что реакция второго — опережающа, но ясно было и ежу, что при нынешнем раскладке секачу оставалось только начать быстро-быстро переставлять свои копыта в обратном направлении. Он не успел бы пошевелить и извилиной, чтобы опередить смерть, всаженную в каждый патрон четырнадцати смирно уткнувшихся в кожу стволов.

Я ошибался. Но кто бы мне об этом тогда сказал? Эти семеро знали, что я ошибаюсь, но им уже было некогда, у них каждый миг уже был на счету. Потому что они знали свое дело. И, вышвыривая наружу пушки, начинавшие стрелять, кажется, раньше, чем ладони тронут рукоятки, они уже понимали, что уцелеют не все. Но надеялись. Ну, хорошо, ну, пусть двое упадут, остальные-то успеют.

Убийца лишь шевельнул ладонями, так медленно, что казалось, можно было прожить это дважды. Полосатые молнии махнули из еще не раскрытых ладоней. Как бичом выхлестнул он стоявших перед ним ребят, и не успели они еще привалиться к земле, как руки его приняли прежнее положение, а на площадке началась паника. Визжа пошел на двух ногах черный жеребец у коновязи, молотя передними пытавшихся вздыбиться лошадей. Площадка была пуста. Я один стоял. И он. И ребята у наших ног. Для них со снами было покончено. Он смотрел на меня, я ждал своей очереди. Он видел, что руки мои пусты. Что я готов. И не торопился. И усмехнулся гнусно. И тут я ушел от него, задыхаясь от скорости. Я проснулся.

А сегодня утром приехал в контору, где надо было получать разрешение играть. Там, в закутке, маясь от нехороших предчувствий, я увидел человека, и мне показалось, что кто-то ударил меня под колени. Нет, я сообразил, что выгляжу просто задерганным психом, этот человек вряд ли когда-нибудь пугал лошадей, мухи оставляли автографы на замшелом его черепе. Заваленный бумагами, он торчал в углу, как гнилой коренной зуб, и об него разбивались дымные облака. Он не то спал, не то в носу ковырял, его было плохо видно.