И они исчезают, навсегда, они уезжают ночами, убегают, спасаясь, потому что их уже опустили. Убегают, унося с собой то, что пережили, и никакой информации наружу, линяют, как не были. И нарастает эйфория.

А я, невидим и неопознан, живу, посапывая, среди нее, и в голову никому не грянет, что я уже поставил на колени золотую публику. Все еще полагающую себя господами жизни. Никто при появлении моем не опускает и не прячет глаз, и позади не смыкается ледяная вода и оцепенение, как уже опускаются взоры и смыкаются темные воды перед и за моими ребятками, приступившими наконец к серьезной и регулярной работе с человечинкой, с орущим, обсопливевшимся, потерявшим возраст и половые признаки материалом.

Гинтаре это нравилось, джентльмены. Я бы даже сказал, она от этого балдела. Вы заметили, что она предпочитала жить и не по правилам и не по исключениям, а — как взбредет в голову. А то, что взбредали чаще исключения? Ну, взбредали. Обаяние зла? Оно так обаятельно?

Вот, джентльмены. Я пальцем никого не трогал. Публика сама себя секла и опускала. Одно меня занимало — почему те остались ожидать неведомой своей участи, а эти пошли ко мне в холуи.

Вот, Лаймонас, отличная тема для диссертации: «Холуйство как двигатель всего. Некоторые проблемы этологии». Не впечатляет? Напрасно. Вернусь в гостиницу — продам соседу. Очень злободневно. Люди холопского звания действительно сущие псы иногда. Но тут два нюанса, во-первых — иногда, во-вторых — звания. Так сказать, социальное положение обязывает, хоть обязательство-то соблюдается не всегда — иногда. Что с холопа взять? То, что скажешь, не более. Никакой инициативы. Потому что — равнодушный дурак. Холуй же — совсем другой породы зверь. Не по званию, не по положению. По тайному, сжигающему нутро, добровольному и сладострастному сердечному хотению. Это не может быть унизительно, бред какой! Потому что — какое, к дьяволу, унижение, когда все дозволено тебе? За все в ответе пахан. Потому и подставляют ему подручные морды свои для битья, что бьющая рука его суть рука благословляющая. И не больно совсем. Вот и идут в холуи.

Им только пахан нужен, более ничего. Попробуйте, джентльмены, вот вам и новая жизнь. А дело нехитрое. За согласие они для вас кинутся на всякого, на кого даже не пальцем укажешь — губою слабо дернешь. И любую девочку приведут и держать ее будут, если вздумает верещать, про собственных стайных девочек не говорю, им только направление показать, куда идти и докуда раздеваться.

Но все это даже и не для тебя сделают, для себя. Потому что, увы, ты есть они, и наоборот. И пахан, вот ведь измождение, господа, лишь большой Холуй, в холуйстве у своих холуев.

Зато я знаю, какая болезнь настигает владыку. Называется — один за всех. И напрасно тешит себя ухвативший власть ожиданием радостей от нее. Ничего не будет. Тлен и туман. Потому что он уже не Homo, а знамя. И должен гордо реять, так сказать, над творимым, его овевая и освящая. Так его и таскают с места на место. И кинут потом на жертвенник за мгновения владычества. Им откупятся и расплатятся. И этого не забывает он им никогда. Вот откуда в вожде никакого сочувствия к подручным, на которых наступает он время от времени всею подошвой, уж чего-чего, но жалости к ним нет во владыке никогда. И вот почему те, кто похитрее, никогда не лезут на трон, а шляются возле, в тени.

Вот что мне открылось. И закрылось, потому что времени уже оставалось совсем чуть-чуть.

Закончилось все на плясках, куда в тот вечер явилась большая порция новых завсегдатаев, прибывших утром на заслуженный отдых. Завсегдатаев, полных сил и желания продемонстрировать, какие они хозяева жизни — и тамошней, и здешней. Они обнаружили девушку в свитере, очевидный приз сезона, которую я держал в руках, показывая окружающим, что это мое. Им это совершенно не понравилось. Они не знали, что я — клоун, удачно съехавший с горы, и весельчак, довольно мило однажды выступивший в ресторане. Кроме необъяснимой наглости во мне не видно было никаких достоинств. И уж не будем упоминать о таких пустяках, как то, что именно они являлись постоянными и законными владыками здешних мест, я же — со своим неизвестным лицом — откуда-то свалившимся в тот сезон незваным гостем, который гораздо хуже татар. Вообще-то такое поведение наказывается всегда.

Вот почему пара новых могучих ребят под общее одобрение веселившейся кампании взялась за меня с подъемом. Они сошлись на мне с двух сторон, наклоняясь по очереди, чтобы заглянуть в глаза, особенно интересно заглядывать в глаза после тычка локтем под ребра или такого намекающего прикосновения носком ботинка по голени. Кружась и репетируя, увлекали они меня все ближе к готовой распахнуться двери. Ах! Ну что бы мне плюнуть, кинуть даму в набежавшую волну, куда бы она делась в конце-то концов? Ну, пусть даже эта дама — из Амстердама. Но! Я прокололся.

И сделал завершающий шаг к падению с пола. Поскольку вынужден был совершать иные, чем обычно, поступки.

— О’кей, — сказал я двум чугунам, от удивления остановившимся. — Вы сами этого запросили.

И повернул фэйс свой вполоборота к двери, где, уже явившаяся, топталась в бездействии моя команда.

Они вздрогнули. Так к ним не поворачивался я ни разу. Взятый в тисочки вожак, медленно, исподлобья взглянувший на своих зверей. Впечатляет? Неопределенно-похабные улыбки сползли с морд их, и поползла вверх губа, показывая резцы, взмарщивая задрожавший в рычании нос.

Они стронулись с места, наращивая скорость, как торпедные катера вспороли толпу, взрезали ее на ломти, блокировав меня вместе с задрожавшею дамой, сообразившей, что вокруг надвинулось нечто незапланированное.

Вот тут что-то и щелкнуло. Сила покинула меня. Причем я и не почувствовал как. Собственно говоря, почему бы и нет? Сила во мне более не нуждалась. Курок я спустил. И остался пустой, лишь с собственной наглостью. А ее во мне минут на пятнадцать.

Знаете, джентльмены, не я — Гинтаре все могла бы вернуть вспять, до нуля, сделай она мне, уже бессильному, такое предложение. Я бы наверняка попробовал все остановить, попытался бы уж, во всяком случае, ну, бил бы их по зубам, ну, огрызнулись бы, рванули разок клыками, у них это бывает, рвут в азарте своих, но, полагаю, разогнал бы, попятились бы, отступили. Но, джентльмены, на секунду остановился я, чтобы всмотреться в ее лицо, и с глубоким прискорбием еще раз убедился, что за всю мою прошедшую безобразную жизнь так и не научился я угадывать человеков.