Выход с доски, по другую сторону ямы, преградила старуха в белом платочке, с поджатыми в нитку губами, сурово ткнув в грудь мою конвертом. «Это не мне, — сказал я, пытаясь мягко ее обогнуть, — я не здешний». — «Вам! — отвечала непреклонно старуха. — Примите меры». Господи, уже разнеслось!

В конверте находился лист тетрадной бумаги с письмом, из которого следовало, что группа болванов-старшеклассников по фамилиям Подопригора, Перебийнос, Убийвовк и Ковбаса (честное слово), обласканные учителем физкультуры по фамилии Педос (гадом буду!), при полном попустительстве зав. районо Злогодуха (ни буквы не придумывал, такого нельзя придумать), затравили учительницу литературы Постную (полный атас!). За старухой у выхода стояло несколько ее ровестниц с поджатыми губами. Отчего Газета не наделяет своих Кроликов способностью к левитации? «Спасибо! — сказал я старухе. — Огромное спасибо, мы разберемся и обязательно примем меры, одну минуту, сейчас я вернусь!» Пробалансировав по доске в обратном направлении, я вернулся к Менглету и спросил у него, где черный ход. Или выход. Он злобно подавился огурцом и велел идти за какие-то панели, откуда узенькая лесенка, заставленная ящиками, вывела меня в крошечный глухой двор. Выхода из него не было, поэтому оглянувшись, я перемахнул через забор и спрыгнул где-то уже вовсе в неведомом месте. Где же у них тут рынок-то?

Дом на Приморской, 12, зарос виноградом, я долго тряс калитку, покуда не услышал слабый отклик откуда-то из недр: «Открыто, входите!»

Вера Павловна, пытавшаяся убить себя. Чудный украинский пончик, белая кожа с голубыми тенями, карие глаза, лучших женщин Бог, увы, пока не придумал. Пухивочка навсегда, сколько бы ей ни образовалось лет. Старательное украинское воспитание. С младых ногтей — художественная гимнастика, это и сейчас видно, при желании может, откинув голову, осмотреть себя сзади. Гад буду, ее и музицировать учили, повзрослев, она должна была стать порядочной женщиной из хорошей семьи. Правильная речь, умение делать Борщ — Пальчики Оближешь, дети, в свою очередь поглощенные гимнастикой. На заднем плане, в неприкосновенным запасе, пианино.

Срывающимся шепотом она сказала, что скоро придут девочки, вернется муж и она уже не может, да и не хочет больше говорить об этом. Увы, любая трава нуждается в предварительной разминке. Тут нужно хотя бы минуту говорить самому. Медленно, чтобы дошло все. «Я не займу у вас времени вовсе, — сказал я загробным голосом. — Я все уже знаю. И не хочу причинять вам боль. Но мне необходима ваша помощь. Помогите мне! Помогите понять, как это можно, зная, что твои обвинения ложны, снова и снова продолжать их писать, подписывая? Зачем, почему? Что это, болезнь? Вы имели несчастье работать с этим человеком. Вы с ним разговаривали. Помогите мне понять. И больше вы не увидите меня никогда. Ссылаться на вас я не стану».

— Господи, да мне уже все равно, — заговорила она механическим голосом. — Да, мы работали вместе. Вы знаете, он никогда мне не нравился как мужчина, я его просто не видела, но работник он неплохой, тороплив только, у нас ведь платят за каждый сценарий, и он очень много писал. Иногда показывалось в нем и вдохновение. На какой-то миг, вспышкой. Нет, он не страдал шизофренией. Хотя не знаю. У творческого и у больного человека возбуждение похоже. У него были семейные неприятности. Вечно нужны деньги. Он их все время считал. Скупой от бедности. Мне было его иногда жалко. Да. Вот поэтому я не возмущалась. Я-то обеспеченный человек. Но я — женщина. А он мужчина. Нет, он иногда пытался вести себя как мужчина. Мог цветы подарить. Ну, какие там цветы, сорвет где-нибудь. Или мороженое принести, положит мне на стол, на тарелочке. А иногда он вел себя, простите, просто как баба какая-нибудь. Мог оскорбить уборщицу, наорать на нее. Сплетничать любил. Знаете, с таким смаком вдруг расскажет гадость про какого-нибудь общего знакомого. И юмор был у него ужасный. Сальный. Да, сальный. Такой, ниже талии. Он и с женщинами вел себя так, будто они существа заведомо грязные и, простите, только и думают об одном. Зато сам-то он ничего не боится и смело проговаривает как бы за женщину, как бы ее потаенные желания. Может быть, он считал, что так подтолкнет ее на более короткие отношения? Эти вечные намеки! Понимаете, он как бы показывал каждой женщине, что с ним ей, грязной, можно не стесняться. И, видимо, кто-то откликался. Потому что иначе он бы не стал это продолжать. Видимо. Хотя не знаю, какой надо быть, чтобы это принимать.

Поэтому я не думала, что ему как-то особенно нравлюсь, до одного случая. Мы оказались вместе в одной командировке, в селе, километров за сто отсюда, провели там чудесный день, директор клуба, смешной мальчишка, забавный такой, все показывал, как он занимается боксом за кулисами, пока на сцене репетируют, предложил прямо в клубе и переночевать. Мне — в его комнатке, там был диванчик, мужчинам, с нами был еще шофер, на сцене. И мы остались. Вечером я пошла искупаться, море там рядом, под обрывом. Вы когда-нибудь купались в море не на курорте, где пляжи, а в диком месте, где кроме тебя никого? По крутой тропиночке спускаешься, держась за кусты, под скалами маленькая полоска песка и огромное море. Для тебя одной. Но тут я вдруг заметила, что он идет за мной на довольно большом расстоянии. Увидев, что я оглянулась, спрятался за куст, присел. И так все время, пока я спускалась, где-то там сзади появлялся. Я было хотела его позвать, что ж тут особенного, если он тоже решил поплавать, но он далеко держался и все время исчезал, вроде бы меня не видит. Я сначала так и решила, что он тоже идет купаться куда-то рядом. Но нет, он остался там наверху. И бинокль был у него на ремешке. То есть он явно взялся подглядывать. Ну и черт с тобой, подумала я. Черт в каждой женщине есть. Поэтому может быть я немножко переборщила. Подвигалась немножко больше, чем нужно. А! Пусть попускает слюни, старый хрен! Купальника у меня с собой естественно не было, поэтому я стала купаться в белье, а когда собралась обратно, сняла его прямо из-под платья, выкрутила и несу в руке. И тут камушки покатились и с обрыва спускается он: «Добрый вечер!» Так, будто только что появился и неожиданно меня увидел. И нет чтобы подать мне руку, помочь взбираться, он галантно пропускает меня вперед и карабкается сзади. Можете представить ситуацию. Причем на мне одно только намокшее платье. И сказать ему как-то неудобно, он же сделал вид, что только что появился, и, значит, как бы не понимает, что на мне даже трусиков нет. И я начинаю изо всей силы взбираться быстрей и срываюсь, и сползаю прямо ему в руки, и он меня начинает поддерживать, хватает за ноги и выше. Причем я все сползаю, и он под платьем уже за грудь и говорит: «Ну, давай! Давай, чего ты!» Тут я вывернулась и мокрыми трусиками, которые были у меня в руке, как начала его охаживать по щекам! И он куда-то сполз вниз, а уже и темнота наступила. Кое-как я добралась до клуба и легла на свой диванчик. А он даже спать не пришел, бродил все где-то, шофер даже забеспокоился, хотя что тут, в глуши, может с человеком случиться. Утром появился, мы сели в «газик» и вернулись в город. Ехали и молчали. И после этого случая я старалась держаться от него подальше. Даже в глаза не могла смотреть, когда приходилось что-то говорить по делу.

Вот с той поры и началось. Мужу пришла анонимка, будто бы я гуляю налево и направо. В каждой командировке. Ни одного мужика не пропускаю. Даже белья не ношу, чтобы поскорей. Потом в обком, в облисполком, в управление культуры. Кого только из мужчин он мне не приписывал?! И директора нашего, и его заместителя-старичка. У нас же маленький город, все друг друга знают. У нас же обыватели. Им поверить в то, что человек совершил гнусность, ничего не стоит. Они иного и представить себе не могут. И не сомневаются, что все вокруг гнусностями занимаются, только тихо, во тьме, так, что никто не знает. Анонимки у нас — луч света в темном царстве. Вот так было со мной. А как с другими — не знаю. Видимо, у каждого своя история.

Огромное, но жидкое тело, 57 лет, в глаза заглянуть не удалось, очень оказались быстрые, вот губы были замечательные: малиновые, резиновые, ходят ходуном, м-мм!.. Душка! Василий Николаевич. Фамилия Орел. Честное слово. Материал надо называть: «Всех заклюю!» Второй уже год расклевывает служебные и семейные тайны. Результат: один инфаркт, одна попытка самоубийства. Профессионал. Обожаю.

— Я, — сказал он, перекатив губы слева-направо, — литературовед, критик, историк литературы, известный, знаете ли, на всех пяти континентах. Так сказать.

Трепет улыбок, я шаркнул ногой.

— Ну, не смущайтесь, — подбодрил меня Василий Николаевич. — Дам вам совет. Не надо обо мне писать. Хуже будет. В такое вляпаетесь! Если вы устроите суд над литературоведом, представляете, какой отклик это найдет на Западе? Интересно, как вы ухитритесь объяснить все мировой общественности? А я, знаете ли, могу получить доступ в любую приемную.

— Скажите, — спросил я героя, — вы хорошо себя чувствуете?

— Ха-ха-ха! — рассмеялся он бархатно. — Вы тоже считаете меня сумасшедшим? Я здоровее вас, коллега.