Они все шли вдоль деревеньки этой неожиданной. Да уже и не шли, а брели, подавленные, посреди праха, чудом воскресшего в сердце мегаполиса.

Миновали водоразборную колонку облезлого мышиного цвета: торчит из бугра, на женскую титьку похожего – аккурат, на месте соска. У колонки мужик застыл в неестественной позе – голова под ледяной струей, босые ноги шире плеч, рваная под мышкой рубаха выпростана, штаны до колен сползли.

— Ой, худо мне, худо! – взвыл вдруг мужик женским голосом. Потом оглушительно икнул – на этот раз почему-то басом. Завидев посторонних, на всякий случай клянчить принялся безразличным голосом:

— Мужики, червонец до завтра... – в голосе неподдельная, мучительная мольба прозвучала. Мольба не театральная, нет, настоящая, без тени фальши. Такая, что видно: пройди мимо, пожалей червонец – погибнет человек, не доживет до светлого будущего.

Максимов вытащил из бумажника первую попавшуюся бумажку – оказалась полтинником – сунул мужику. Мужик, не глядя, не благодарствуя, скомкал деньгу равнодушно, запихнул в штаны и, отворотившись, прочь побрел.

Прошли мимо со скамейкой у останков завалинки. На скамейке – древняя старуха в зимнем тулупе. Космы седые из-под несуразной соломенной – сплошь в прорехах – шляпы выбились. Точь-в-точь перуанская крестьянка. Черное в глубоких морщинах – даже не морщинах, в трещинах... не в трещинах, нет – лицо, глубокими ущельями прорезанное, в землю уткнулось. Пальцы на клюке – не пальцы – корни корявые. Хрящи размякли от старости, уши обвисли… Короче – ведьма. Рядом пьяная девчушка, лет двенадцати с бутылкой початой в замаранной руке. Покачивается, наблюдает угрюмо за незнакомыми мужиками; а они на нее удивленными глазами уставились. Миновать не успели скорбную избу, грязно и неподдельно девчушка та в спину им выматерилась:

— Че зенки пялите, козлы вонючие, ...твою мать!

Шарахнулись от нее, не зная как поступить – напугала их девочка, – и пошли, пошли вдоль заборов, тленом изъеденных. Мимо дворов с покосившимися сортирами и сараюшками в глубине, с воротами, запертыми поди последних лет сто, и с узловатыми стволами вековых, издыхающих в агонии деревьев. Миновали калитку – ни с того ни с сего, не замечая боли, кинулся грудью на серые ветхие доски, не лая даже, а хрипя и заходясь в неистовой злобе, огромный, с теленка, пес лохматый, а может статься, вервольф с ощеренными клыками страшными.

И исчез в хмурой беспросветной мороси город за спиной, и не доносились его звуки – в воздухе висела не тишина вовсе, а зуд непрерывный, нечто нереальное – однако раздражало сильно. А они все шли по этому острову, захороненному в незапамятные времена в чреве огромного города и по прихоти чьей-то вдруг эксгумированному; под ногами дрянь гнусная хлюпает, отбросы омерзительные цепляются.

— Надо же, – ни к кому не обращаясь, размышлял Максимов вслух, – полип какой вырос. Не иначе как на питательной среде из отходов жизнедеятельности горожан. А может это все нам мерещится? Может это фата Моргана?

— Моргана?

— Мираж, Паша, мираж…

— А-а, Ну да… Что-то место незнакомое, – переживал, тоже вслух, Игнаточкин, – не было здесь такого.

— А это анклав смутного времени. Заброшен к нам, в суету современной жизни.

— Какой анклав, Александр Филиппович? Вы шутите!

— Ты прав, Паша, может быть это и есть сама жизнь. А та, другая, которую мы знаем, – не настоящая, выдуманная. Наподобие детской игры, где ходят по разноцветным кружкам с номерами, а тот, кто неудачно кости выбросит, попадает на опасный кружок, и его отбрасывает назад. Но заметил ли ты – как глубоко отбрасывает? В сторону от столбовой дороги цивилизации. Тупиковая это, должно быть, ветвь. Такого быть не должно.

— Но вот оно – есть!

— Да, есть, черт подери! Потрогать можно, прикоснуться, услышать смрадное дыхание. Меланома такая, черная, а внутри клетки ядовитые. Пока не сковырнешь – спят, окаянные. А если такое, не дай бог, случится, разбегутся по всему организму, отравят целиком без остатка, внедрятся в сердце, печень, легкие, мозг и душу – тогда избавления не жди.

Проломив кусты, тяжело дыша, они выкатились к старому двухэтажному, напоминающему школу, но мрачному, как тюрьма, зданию.

Мальчик уже там стоит – вполоборота. На здание показывает. Похож на Петра, перстом указующего в каком месте надобно окно в Европу прорубить.

– Пришли, – говорит.

— Не врешь? – спрашивают они хором.

— Не вру, здесь они обитают.

— Как зовут тебя, пацан?

Мальчик в их сторону повернулся и оба вздрогнули – такое у него лицо оказалось – старческое, морщинистое, с тонким крючковатым носом, черными глазами, такими черными, что и белков не различишь.

— Харон! – резанул по ушам скрипучий голос.

Потом шустро к ним, застывшим в ужасе, подскочил, ловко грязной рукой в рот влез к одному, затем к другому, и у каждого по серебряной монете оттуда выудил. Они и шевельнуться не успели...

Возможно, всё это им просто померещилось, но за что можно поручиться, так это за то, что пацан выклянчил еще полтинник – «за скорость» – и исчез, оставив их перед скошенным входом в подвал.

Над дверью гвоздем было нацарапано с ошибками, зато крупно – «Бамжи пидары».