— Государь запамятовал, что недавно поведал мне этот сон и даже приказал переговорить с толкователями.

— И что же они говорят?

— Они утверждают, что золотой горб означает процветание и достаток, которые установятся в нашем государстве.

— А меч с сапфиром?

— Я еще не успел спросить их об этом, император! Ты, наверно, запамятовал, что рассказал мне о мече с сапфиром только что, – осторожно возразил Луций.

— Ах да... Так что же думаешь ты?

— Эта аллегория мне не совсем понятна, государь... Меч означает, скорей всего, испытания, которые ты берешь на себя за весь свой народ.

— А сапфир? Что же тогда означает сапфир? Всем известно, что этот камень предрекает измену...

— Не всегда, не всегда... Я советую все же вначале обратиться к гадателям.

— Не успокаивай меня! – упорно не желая расставаться с дурными предзнаменованиями, капризно вскричал император. – Так я и знал, так я и знал... Никто не верит мне, никто не понимает меня... У меня совсем не осталось друзей... Скажи мне, мой верный Луций, правда ли, что Домиция спуталась с этим Стефаном, управляющим матушки?

— Я тебе говорил не раз, что все это – досужие сплетни и наговоры. Домиция любит тебя.

— Ты просто боишься меня расстроить...

— К чему мне обманывать тебя?

— Я чувствую, чувствую – меня скоро убьют... Ты помнишь ту старуху? – он посмотрел на Луция.

— Сибилла, государь... Ее зовут Сибилла, – смиренно опустив голову, напомнил Луций. Ему уже порядком надоело рассеивать навязчивые бредни императора.

— И она тоже, как когда-то халдеи, предсказала, что меня зарежут мечом. Зря я ее не казнил... Не понимаю, что меня остановило? Старуха сказала тогда: «Остерегайся того, кого приблизил». Очень метко замечено. Боги должны уберечь меня от друзей, от врагов я уберегусь сам, – продолжал бормотать император.

Он нервно ходил по комнате, потом, резко остановившись, вперил взор в Луция и спросил:

— А что говорят люди об астрологе Асклетарионе, этом предсказателе будущего?

— Видишь ли,.. – замялся Луций.

— Продолжай!

— Говорят, что ты поспешил казнить его, государь, – нехотя проговорил Луций.

— Я всего лишь хотел доказать, что его предсказание о его же собственной смерти – вымысел. А что, разве я не имею право на это, Луций?

— Но ты же видишь, его разорвали собаки, как он и предсказал, – в этом возражении прозвучала безрассудная смелость солдата, идущего в атаку на врага.

— Я и сейчас считаю, что это простое совпадение. Заметь, он умер от меча. Просто мое распоряжение похоронить его со всяческими почестями, не было должным образом исполнено. Как всегда... Даже слуги не слушаются меня. Оставили его догорать на погребальном костре, а буря,.. это буря разметала огонь...

Он настороженно вскинулся и стал напоминать ищейку, идущую по следу и вдруг замершую, с поднятой лапой и вытянутой мордой, внюхивающуюся в пространство, уловив запах жертвы.

— А! Теперь я понимаю – они сами, чтобы досадить мне, натравили на труп собак. Привели их и натравили... Подлость, подлость, кругом одна подлость. Всё это подстроено, Луций. Ты должен немедленно провести расследование. Заставь их сознаться в этом злодеянии. Во что бы то ни стало! На дыбе они быстро сознаются. Если необходимо, поджарь им пятки. Они пожалеют о том, что посмели так подло посмеяться надо мной.

— Я сделаю все, как ты велишь, государь, – склонил голову Луций.

— И еще... Я не доверяю преторианцам. И особенно их начальникам Норбану и Секунду. Не забывай, Луций, для чего я создал твою службу... теперь ты отвечаешь за мою жизнь.

— Государь совершенно прав. Не следует слепо доверять тому, кому сам же вложил меч в руки – он иногда способен обернуться против тебя самого.

— Ты мудр, как философ, Луций. Тогда будь осторожен с ними. Я надеюсь на тебя, мой верный и преданный слуга. – В голосе Домициана послышались заигрывающие нотки могущественного человека, шестым чувством почуявшего витающий в воздухе запах предательства.

Он погрозил кому-то воображаемому, задрав лицо к потолку с причитаниями, напоминающими бред нездорового человека, одержимого манией преследования. Потом пожаловался на сильную головную боль, томным жестом отпустил Луция, а сам удалился в свою опочивальню, где рабы поджидали его с мазями и бальзамами. Но он прогнал всех и бросился на простыни.

Нестерпимо чесались обе ноги ниже колен. Эта проклятая экзема не давала ему покоя, почитай, с зимы, особенно по ночам. Ноги покрывались отвратительными язвами, сочащимися прозрачной жидкостью, которая, загустев, превращалась в гной. Часто при таких обострениях он раздумывал о вопиющей несправедливости, допущенной по отношению к нему бессмертными богами, и искренне недоумевал, почему он, их сын, обречен мучиться от земных недугов так же, как последний простолюдин. И приходил к неизбежному выводу: это испытание он обязан вынести во имя Великого Рима.