Настоящая справка о смерти.

Это был третий знак после оного, принял постриг и ушел в монастырь в земли северские. Много лет было прожито в тиши и спокойствии, проводя дни в труде и молитвах.

Но господу было угодно, послать рабу своему, ещё одно испытание. Случилась война со свеями, святая обитель была разграблена, часть монахов погибла, другие встали в полки под знамена, крестом и верой, воодушевляя стрельцов на подвиги ратные. Опосля тех битв и было рукоположение в сан, и Отец Серафим принял на себя заботу о слободе стрелецкой.

Сухонький старичок, с редкой бородкой, спустился вниз и остановился в ожидании. Мои спутники отстали, я в одиночестве подошел ближе, и его сухощавое лицо озарила улыбка узнавания.

— Здрав будь, Федор, — Поздоровался он со мной и замолчал в ожидании ответа.

Опустился перед ним на колени, склонил обнаженную голову и едва слышно произнес, — Грешен я, кровь людская на мне…

Он шагнул вперед, нагнулся к самому уху и прошептал, — Встань чадо, пойдем в дом господень…

Часа через два, я вышел из церкви, на душе было спокойно и… Как-то уютно, что ли.

Еще некоторое время назад смотрел на проходящих мимо людей, словно через прицел и видел только серые мельтешащие фигурки. Не различая, кто есть кто… Сейчас же мир снова обрел краски…

— Чего сидим, кого ждем? — С такими словами подошел к саням, Никодим возился с упряжью, что-то там подправляя, а Силантий, дрых как сурок, несмотря на мороз градусов семь.

Впервые за прошедшие два дня медник проявил неподдельный интерес, — Ну?

Вместо меня, ответил проснувшийся стрелец, оглядел с ног до головы и вынес вердикт, — огурец малосольный!

— Это почему?

— Зеленый и в пупЫрушку… Никодим! Хрен морковкин, у меня жопа к твоим саням примерзла, соломы пожалел…

— А хер у тебя не примерз? — Никодим уперся коленом в лошадиное пузо, подтягивая ремень, та его попыталась надуть. Получив пинок, перестала мешать, позволив спокойно поправить сбрую.

— Да ты её всю под себя подгреб, Федьке, вон, сесть не на что будет.

— Молодой, на коленках доедет

— Федь, полезай, да столкни этого увальня, он ужо целое утро дрыхнет, хоть бы помог…

Я залез в сани, и мы поехали в наш приказ, слободской, он был на другой стороне посада, а на дороге уже становилось многолюдно…

— А чо тебе помогать, эту тварь давно пора к Сидору отвести, а себе другую взять. Али тебе пяти рублев жалко?

— Жалко у пчелки в жопке… Силька, ты что набросился? Спи уж…

— Уснешь с тобой, все ямы собрал. — В это момент нас ощутимо тряхнуло, — Федя, выдерни у него соломы из под задницы, пущай ему то же будет.

— Может тебе у кабака придержать кобылку?

— Один в одиночку, ужо съездил… До дому обожду… Оно всё приятственнее будет…

Он силой натянул шапку на глаза, поднял воротник, спрятал кисть в рукав и, по-моему, через мгновение, всхрапнул засыпая.

Сани потряхивало на колдобинах, где шагом, а где и трусцой, добрались до нужного места, въехали в широко распахнутые ворота. Сторожевой стрелец, одетый в зеленый тулуп, валенки и шапку, только покосился на нас, не произнеся ни слова и не пытаясь остановить.

Обычная с виду изба, только чуток побольше, будет, вход попросторнее, сени ширше, да нет жилого духа. Вот таков приказ наш слободской.

— Здрав будь, Митрий Осипов, нам бы Михаила Фокича повидать по делу неотложному.

— Обождешь, нету его, ещё от головы не вернулся, как с вечера ушел, так и нет. С чем пожаловал?

— Упредить надобно, сродственник мой, Федор, давеча поехал землицу глянуть…

— Ту, что калужскому тракту?

— То не моя, я у Шадровитого перенял, а она недалече от тверского будет

— А-а-а. — Дьяк, покачал головой, не отрываясь от списка, — Не свезло ему.

— Аль что стряслось?

— Не ведаете, — Он оторвался от бумаг и поглядел на нас, подслеповато прищурившись, — Весточку получил, сын евонный от ран тяжких помер.

— М-да, жалко хлопца, добрый воин был, — Силантий перекрестился, — Прими господи душу раба твоего.

Все сделали то же самое и помолчали, отдавая долг памяти.

— Чтой там с тобой стряслось, Федор? — писарь нарушил затянувшееся молчание.