Шрифт:
На «почти новом холодильнике» мысли Салима начинали путаться. После холодильника голове Салима хотелось подумать о маме, о том, как она купила его вместо шубы. Но о маме думать было нельзя, категорически, а возвращаться к бабушкиным волосинам – тошнило еще больше.
Тогда Салим схватился за стену. Взглядом. Не потому, что дома и стены помогают, а потому что… потому что обои, вот! Обои, которые надо было клеить встык, были на их кухне наклеены внахлест. Из-за этого те коричневые полоски, которые ближе к нахлесту, оказались уже тех, которые в середине. Салим никогда раньше не замечал этого, надо же, вот только теперь заметил. А из-под нахлеста в одном месте, выше бабушкиной головы, вытек когда-то клей. Там теперь такая полоса неровная. Еще и размазанная. А левее – точки, это брызги наверное. Когда они тут появились? Вон про дырки от гвоздиков Салим точно может сказать, откуда они: тут были приколоты два кленовых листа с рожицами – он подарил их маме, когда в садик ходил, в младшую группу. А наклейка вкривь – это уже Стаса работа, Стас на рожицы не способен.
Прошла вечность, и стены растворились в ней вместе со всеми потеками и дырками. Осталась одна пустота. Это была настоящая, неподдельная, пелевинско-чапаевская пустота. В этой пустоте бронетанком стояла бабушка. Она зажимала рот ладонью и не шевелилась. Но Салим слыхом не слыхивал о Пелевине, поэтому возможное сюрреалистичное продолжение создавшейся ситуации его не пугало. «Надо купить новые обои и поклеить их встык!» – подумал он. У пустоты от этой позитивной мысли безвольно подогнулись коленки, и она задумалась о капитуляции. Люди, находящиеся на кухне, этого не заметили. Тогда пустота исчезла. Вместе с вечностью.
– Я спать хочу, – сказал Салим.
Бабушка сначала согласно закивала – мелко-мелко, а потом согласилась:
– Да.
Салим пожал плечами и повернулся, чтобы уйти. Раз разговор окончен…
– Ты только на минутку присядь, Санечка, – попросила бабушка. – На одну минуточку…
Салим сел. Главное, не показать бабушке, что Санечкой его называла только мама.
Бабушка тоже присела. И заговорила о том, что она старая. Что там, далеко, у нее хороший дом. Что этот дом должен достаться теперь им, двум братьям. Что Санечке, как старшему…
Главное, не показать бабушке, что Санечкой его называла только мама.
Что там и школа лучше, и к Москве ближе. А в Москве институты есть – Санечке образование получать, в люди выбиваться, четырнадцать лет – не шутка. Что не может она одного брата взять, а другого оставить тут одного..
Главное, не показать бабушке, что Санечкой его называла только…
Да и Стаса надо врачам хорошим показать, что там у него с глазками, раз он моргает, может, полечить его. А как она там с ним одна, с убогим-то, одна, без Сани… И дом там у бабушки такой – хоть на велосипеде катайся. И друзей Саня себе там мигом…
Главное, не показать бабушке, что Саней его называла…
А Стасу мы скажем, что мама в больнице, лечится. Он, Стасик, малой еще. Саня все понимает, а юристы говорят, что одного Саню несовершеннолетнего нельзя оставить, подсудное это дело, юристы говорят, одного-то…
Главное, не показать бабушке… Ничего не показать…
– Ты чего молчишь-то все? – забеспокоилась вдруг бабушка, нагнувшись к Салиму.
И хотя между ними был кухонный стол, странный запах кладбищенской земли обдал Салима новой волной.
– Ба, ты где всю ночь была? – хрипло, не своим голосом, спросил Салим.
– У Гали, – удивилась неожиданному вопросу бабушка. – У Галины, этой, как ее, Торшеровой, что ли…
– Торшиной, – механически поправил Салим.
Галя Торшина была их соседкой, через подъезд, и самой близкой маминой подругой. А еще, по совместительству, крестной матерью Стасу. Ее муж юристом не был, но, по слухам, когда-то учился на юриста, и за советами весь дом к нему бегал.
– А чо ты у нее делала?
– Ну как чо… – окончательно растерялась бабушка. – Дела обсуждали. С переездом. Квартиру вашу куда девать. Сдавать или продавать… Чего ж она простаивать будет?
– Не будет она простаивать! – отрезал Салим. – Это наша квартира! Мы в ней жить будем. То есть пока – я один буду в ней жить. А встану на ноги – заберу у тебя Стаса.
И, считая на этот раз разговор уж точно законченным, Салим решительно пошел спать.
– Саня, Санечка… – всполошилась, засеменила за ним бабушка. – Ну не могу я тебя тут одного оставить! Да и нельзя это. Да и как это? А вдруг чего будет! И юристы говорят, что нельзя. И учиться ж тебе, учиться, Санечка…
Салим хотел повернуться и сказать бабушке, чтобы она не смела называть его Санечкой, потому что… Но почему-то так и не повернулся. Просто прошел в комнату и залез под остывшее одеяло.
В жидком предрассветном сне он опять увидел бабушку. И словно бабушка опять подошла к его кровати, а он опять сделал вид, что спит. И бабушка сказала ему, странно и тихо сказала, так тихо и настолько странно, что словно и не сказала вовсе:
– Се, стою у двери и стучу. Если ты слышишь голос мой, отвори дверь, войду.