Шрифт:
— Да, так могло быть. Ако действительно был убит в тот тяжелый день, когда нас на чужую землю угнали. Может, оттого Мэнгылю так и торопился, что даже брата своего оставил.
— Быть может, и лук Ако увез Мэнгылю, — еще тише сказал Нутэскин, так же как и Чумкель тревожно поглядывая на вход в ярангу. — Может, он хранит лук Ако сейчас где-нибудь в своем железном складе. Там он прячет все свои шаманские вещи.
Чочой жадно ловил каждое слово. «Может, он хранит лук Ако сейчас где-нибудь в своем железном складе. Там он прячет все свои шаманские вещи», — мысленно повторил мальчик слова Нутэскина. «А что, если как-нибудь залезть в этот склад, поискать?» — спросил он себя и почувствовал, как часто застучало у него сердце.
Долго тянулось молчание. Ринтынэ лежала неподвижно, с закрытыми глазами.
— Пойди, Чочой, на улицу, посмотри, почему Очер лает,— вдруг обратилась она к сыну.
Чочой испуганно и удивленно посмотрел на мать и сказал:
— Это тебе чудится, мама. Очер не лает.
— Пойди, пойди, посмотри, — повторила Ринтынэ.
Чумкель и Нутэскин замахали руками, показывая Чочою на выход. Он встал и, тревожно оглядываясь на мать, вышел.
— Не хотела при сыне этих слов говорить, а теперь скажу.— Ринтынэ открыла глаза. — Жалею, очень жалею, что брат мой Гоомо далеко в тундру ушел со стадами оленей и что его нет сейчас с нами: чувствую я, что веду с вами прощальный разговор.
— Не надо, чтобы тебе такие тяжелые мысли в голову приходили, — попросил Чумкель.
В ярангу опять вошел Чочой:
— Очера нет нигде близко, мама.
— Ну хорошо, сядь на свое место, — сказала Ринтынэ.
— Ходят тайные вести, что хорошо теперь люди живут там, на нашей земле, — снова заговорил Чумкель.
— Да, все чаще и чаще такие вести до наших ушей доходят, — подтвердил Нутэскин. — Однажды об этом мне даже американец рассказывал. Не такой американец, как Кэмби, а своими руками работающий американец говорил мне об этом. Джон его имя, он копает землю недалеко от индейского селения Ирдэм. Там американцы расчищают такое место, на которое самолеты должны будут садиться.
— Очень хотела бы я, чтобы те вести были верные,— отозвалась Ринтынэ. — Мэнгылю прошедшей осенью о другом говорил мне. Говорил он, что сестра моя Вияль от голода умирает, а сын ее умер. Как будто он узнал об этом от брата своего Экэчо, с которым встречался в проливе.
— Не верь, не верь Мэнгылю! — вдруг вмешался в разговор Чочой; он встал на колени перед матерью. — Гоомо всегда говорил, что Мэнгылю лживый .человек!
— Не надо так громко кричать Чочой, — попросил мальчика Чумкель. — Ты слушай, хорошо слушай, что тебе Гоомо говорит. Нехороших слов он тебе не скажет. Только не надо громко всюду кричать о том, что тебе Гоомо рассказывает.
Чочой, не то обиженно, не то действительно поняв что-то важное, умолк. Ринтынэ ласково посмотрела на него, слабо улыбнулась. «Любит он Гоомо, очень любит», — подумала она и зашлась в надрывающем душу кашле.
Чумкель и Нутэскин ушли. Чочой пожевал сухой вонючей юколы и пошел по ярангам чукчей и хижинам эскимосов в надежде достать для матери хотя бы небольшой кусочек свежего нерпичьего мяса.
Оставшись одна, Ринтынэ снова погрузилась в воспоминания о родной земле. Сейчас, когда Ринтынэ твердо знала, что должна умереть, ей особенно сильно захотелось туда, за пролив, на ту землю, где она родилась и выросла. «Пусть там будет плохо, как говорит Мэнгылю, — думала она, — но попасть бы туда хоть на один день, посмотреть бы в последний раз на те места, где бегала с сестрой, где ходила с отцом. Но как, как сделать это?»
От мысли, что ее желание никогда не исполнится, Ринтынэ стало так больно, так горько, что она закрыла лицо руками и заплакала.
«Вот птицы крылья имеют, — думала она, чувствуя, как сбегают вниз по вискам горячие слезы, — далеко лететь могут. Была бы я чайкой, я поднялась бы в небо и улетела на родную землю. Там и умерла бы легко, совсем легко умерла бы там...»
Ринтынэ мысленно представила себе родные места вокруг поселка Рэн, где она родилась, вспомнила самое любимое место, где хотелось бы ей быть похороненной. «Вон там, на берегу Кучевээм, где наша землянка стояла, где мы рыбу ловили летом», — наконец решила она, и вдруг ей пришла на память картина, которая ничем особенным примечательна не была, но Ринтынэ она показалась сейчас необыкновенной.
Светлый, солнечный день. Вияль сидит вверху, на вешалах, а Ринтынэ подает ей разделанную рыбу. Вияль встает и ходит по тонким жердям, балансируя руками.
— Упадешь! — кричит ей Ринтынэ.
Вияль хохочет и продолжает ходить. В смеющихся ее глазах — легкий страх и озорное веселье.
Все это с такими мельчайшими подробностями всплыло в памяти Ринтынэ, что она даже улыбнулась, словно на какое-то мгновение ей действительно удалось побывать на родной земле. Но вот картина исчезла, и Ринтынэ почувствовала, как ей стало холодно и жутко в ее ветхой яранге, в этой чужой и мрачной стороне.
«Надо думать, вспоминать, надо все-все вспоминать, что было со мной там, за проливом», — с тоской подумала Ринтынэ.
Так она и умерла в тоске по родной земле...
После похорон матери Чочой на целый день ушел в тундру. Возможно, он не вернулся бы домой, в поселок Кэймид, и на вторые сутки, если бы не нашли его возвратившийся в поселок Гоомо и маленький негр Том.
Не скоро успокоился Чочой. Он жил то у дяди Гоомо, то у Тома.
Серьезный, замкнутый, он мало разговаривал и совсем перестал улыбаться.