Не понять было трудно. Ипатьев знал, что за учреждение помещается в начале Гороховой, и сразу сообразил, какие шаги ему придется предпринять. Но даже тогда, оглушенный сокрушительной новостью, он не стал отступать от выстраданного правила: переждать хотя бы несколько дней, дать себе остыть. В тот вечер ему предстоял очередной вояж в Москву — приближался июнь, пора было готовить новую поездку в Берлин.

Это была едва ли не единственная в его жизни бессонная ночь. Ворочаясь на ставшем вдруг жестким и неудобным диванчике спального купе, Ипатьев снова и снова вызывал в памяти бесчисленные проделки и кунстштюки своего непутевого ученика. Неужели все это были циничные выходки соглядатая, уверенного в своей безнаказанности? Шпионить за собственным учителем, за товарищами, с которыми работаешь бок о бок… Для такого паскудства в арсенале вековых лабораторных традиций даже не было мер наказания — оно считалось немыслимым, чем-то вроде отцеубийства. Да и не бывало такого ни в одной лаборатории, ни в одной просвещенной стране… Нельзя жить в стране, где подобное становится возможным…

Наутро выяснилось, что десять делегатов на энергетический конгресс уже утверждены Совнаркомом и академика Ипатьева в списке нет. Кржижановский, который отвечал за организацию поездки, извинился и сказал, что помочь тут ничем нельзя, одиннадцатое имя уже не впишешь. Ипатьев отправился к дочери, в Брюсовский, — и поразил Аннушку: она никогда не видела отца таким растерянным. Побродив по комнатам, он, не дожидаясь вечера, улегся спать, попросил не будить его, пока сам не проснется.

Разбудить все же пришлось. Утром позвонил заместитель Кржижановского Осадчий и передал просьбу немедленно явиться в Госплан. Вы включены в состав делегации, услышал там Ипатьев. Каким же образом? Да так уж, освободилось место. Пожалуйте на инструктаж… После инструктажа, который Ипатьев слушал вполуха (речь шла о том, чтобы советские делегаты поменьше вступали в контакт с представителями недружественной Франции), он узнал грустную причину своего везения. Накануне в Ленинграде был арестован один из делегатов, профессор Горев (он тоже участвовал в составлении пятилетнего плана). Вот и появилась вакансия…

С того дня все действия Ипатьева были безошибочны и бездумны — будто у лунатика. Он тут же напомнил начальству про обещание отпустить вместе с ним Варвару Дмитриевну, а потом согласился выехать в Берлин раньше других делегатов, десятого июня. Заседания конгресса начинались за несколько дней до официально объявленной даты открытия, и кто-то должен был представлять СССР с самого начала. Никто из делегатов, очень занятых людей, не смог перестроить свои заранее расписанные планы, а он согласился. И визу в паспорте ему на этот раз выставили в ГПУ без канители, и даже позвонили при нем в Ленинград, чтобы там срочным порядком готовили паспорт для Варвары Дмитриевны.

Тем временем он и сам отправился в Ленинград. У него оставалось там важнейшее дело, от которого он решил не отступаться. Ипатьев отправился в президиум Академии наук, явился в кабинет к непременному секретарю Волгину и объявил, что работать в одной лаборатории с Николаем Александровичем Орловым более не может. Все доступные способы воздействия на этого невыносимого человека исчерпаны, и он от имени всей лаборатории просит Орлова из Академии наук уволить. Без куска хлеба он не останется, у него есть работа в другом учреждении. Многоопытный академический администратор не стал расспрашивать коллегу о подробностях, он лишь уверил его, что просьба коллектива будет уважена.

После этого оставалось лишь собрать на Восьмой линии два чемодана да вместе с Варварой Дмитриевной двинуться в столицу. В день отправления берлинского экспресса он еще выступал на совещании в НТО. Обсуждалась новая проблема: как избавлять нефть от примеси вредных для горючего сернистых соединений. Раньше такой беды не было — нефть шла только кавказская, малосернистая. А теперь предстояла разработка новых месторождений. Ипатьев посоветовал наладить обработку сырой нефти серной кислотой…

Назавтра поезд доставил их на пограничную станцию Негорелое. Представитель ГПУ, старый вояка из латышских стрелков, хорошо знал этого пассажира, регулярно проезжавшего то на Запад, то обратно. Он приказал таможенному агенту не досматривать чемоданы Ипатьева, там ничего недозволенного быть не может. Пожал пассажиру руку и сказал: "Доброго пути, профессор".

За завтраком на станции Столбцы, уже по ту сторону границы, в Польше, Владимир Николаевич признался жене: в моей душе есть предчувствие, что нам не суждено вернуться.

Тысяча девятьсот тридцать седьмой год начинался под знаком скорби о Пушкине. Столетию последней дуэли поэта, погубленного самодержавием, посвящались книги, кинофильмы, живописные полотна. Сессия Академии наук, собравшаяся в самом конце предыдущего, тридцать шестого года, прославилась блестящими докладами пушкиноведов, коими и был в основном заполнен посвященный ей сдвоенный — январско-февральский — выпуск "Вестника АН СССР". Прочие дела отняли у ученого собрания не так уж много времени. Секретарь академии Николай Петрович Горбунов доложил о письмах, направленных им академикам Ипатьеву и Чичибабину, первому — в США, второму — во Францию. Обоим предлагалось немедленно вернуться на Родину, где они не бывали с лета 1930 года, и продолжать эффективную научную деятельность во ее благо. Условия для таковой деятельности гарантировались. Оба академика ответили, что обстоятельства не позволяют им выполнить распоряжение с должной оперативностью: текущая работа, контракты… Собрание единодушно постановило исключить невозвращенцев из состава академии согласно пункту 24 нового, год назад утвержденного устава. Да кстати и обратиться к правительству с просьбой рассмотреть вопрос об их гражданстве.

Сверх того, было принято постановление, клеймящее позором изменников-троцкистов и призывающее на их головы праведную казнь в выражениях уж и вовсе не академических.

Не стоит с высоты сегодняшнего знания чересчур сурово судить этих, в большинстве своем достойнейших, людей. Многих из них вскорости ждала тюрьма, других — отлучение от любимой работы, третьих — позор вынужденного лакейства. Самому же товарищу Горбунову оставалось жить менее года; в сентябре его расстреляли. Ну а что касается обращения ученых к правительству, то оно было уважено без малейшей волокиты. Постановление Президиума Верховного Совета СССР о лишении бывших академиков советского гражданства было принято тогда же, в декабре, и напечатано в том же сдвоенном номере "Вестника”, в котором так любовно рассказывалось о перипетиях судьбы вольнолюбивого поэта…

Чичибабин так и остался трудиться в Париже, а Ипатьев — в пригороде Чикаго Эванстоне, Вокруг него снова клубились ученики: и местные, американские, и кое-кто из русских, и решительно все немцы, попавшие на выучку к Владимиру Николаевичу в 20-е годы. Как-то получилось, что ни один из них не сумел сработаться с диктатурой коротконогих недоучек, взявших верх и на их родине. Для самого же Ипатьева поток работы не прерывался ни на день, невзирая на все передряги и перемещения. Через неделю-другую после прибытия в Берлин он уже консультировал некую американскую фирму по части методов (бывают же такие совпадения!) очистки нефти от сернистых примесей. Спустя недолгое время он получил приглашение работать в США и принял его. Перед отъездом успел-таки навестить в Мюнхене своего любимца Разуваева. Явился оживленный, полный новых планов, в сопровождении новой подружки, которой успел очароваться уже там, в Германии…