Безмятежные две недели в Токио развеяли российские тревоги. Инженерный конгресс, собравший почти две тысячи знатоков со всего света, избрал Ипатьева вице-президентом, его доклад встретили овацией, на приемах и в кулуарах русского бородача с французским орденом Почетного легиона в петлице чествовали как живого классика. В советском посольстве Ипатьева тоже принимали как родного. Полпред оказался его учеником, да вдобавок некогда спасенным им от унижения. Совет Михайловского артиллерийского училища пытался лишить юнкера Трояновского награды, заработанной за образцовую работу по химии, — а профессор Ипатьев настоял, чтобы награда была вручена, несмотря на социалистические симпатии юноши, к коим химия не имеет ни малейшего отношения…

За приятнейшей сутолокой Ипатьев забыл, что на свете существуют угрюмые чиновники, просроченные паспорта, политические скандалы… Лишь на обратном пути, в салоне дряхлого пароходика, ползущего к Владивостоку, он взялся за газеты. И мгновенно был избавлен от радужного настроения. В первой же, немецкой, ему бросился в глаза заголовок "Расстрелы в Москве". Он пробежал глазами скверно набранный столбец — и наткнулся на знакомые фамилии: Высочанский, Дымман, Михайлов… Пять военных инженеров уличены во вредительстве и казнены.

Всех пятерых Ипатьев помнил еще юнцами. Это были его ученики по Артиллерийской академии, впоследствии ставшие крупнейшими специалистами по части вооружения. Они достойно несли службу сначала в германскую, а потом и в гражданскую войну. Начальство при всех режимах ставило в пример таких, как генерал Михайлов, еще недавно отмеченный наградой ВСНХ. Вожди прямо говорили, что без подобных спецов Красная Армия осталась бы голой и безоружной. И вот — извольте видеть, вредители… Да разве докатится до вредительства человек, получивший военное воспитание, человек, для которого Отечество и честь — не пустые слова. Скорее уж за это возьмется политикан, озабоченный только грызней за власть. Ведь какой, помнится, блестящий контракт провалили — отреклись от договоров с итальянцами и немцами, неустойку готовы были заплатить. И все потому, что одну из бумажек по ходу переговоров подписал Троцкий. Эти, нынешние, из учения своего вождя усвоили лишь два пункта: первейший вопрос — вопрос о власти, и когда берешься ее захватывать — начинай с телеграфа… Горько наблюдать, как недомерки из семинаристов и недоучившихся студентов усердно прилагают выводы науки к строительству собственной карьеры.

Тяжелые, злые размышления овладели его сознанием. Ипатьев не заметил ни мертвой зыби, которая укачивала пароход, ни гудков, возвестивших о приближении родного берега. Очнулся лишь от звука колокола, приглашавшего к трапу.

Паспортный контроль был недолгим. Документы вернули всем, кроме Ипатьева. Его попросили задержаться, отвели в дежурку. На все его вопросы отвечали, что скоро будет машина, придется ехать в горуправление ГПУ, там разберутся. Он потребовал начальника. Менее искушенный пассажир вряд ли докричался бы до розовощекого юного чекиста, мирно спавшего в задней каморке, однако крепко поставленный генеральский голос проник и туда. Пастушонок в меховой безрукавке вышел, позевывая, и осведомился, что за контра здесь развоевалась. Сбить с него спесь было делом минуты: имя Уншлихта оказывало бодрящее действие на любой дистанции. Начальник наконец вник в положение профессора, опаздывающего на поезд, и растолковал причину задержки: Ипатьев-де выехал в Японию с просроченной визой. В ответ ему был сунут под нос паспорт с другой, предусмотрительно продленной. "Выкрутился, сатана", — благодушно проворчал начальник и приказал своим орлам немедля, на той же машине, доставить профессора к экспрессу.

Ничтожный эпизод окончательно выбил Ипатьева из колеи. Почти весь путь через Сибирь он молча пролежал на полке, уткнувшись в угол. Из вагона вышел лишь на одной стоянке — отправил письмо во Владивосток, в совнархоз: сведения о том, как поставлен йодный промысел в Японии. Ипатьев не имел привычки забывать свои обещания. В вагоне же он то впадал в забытье, то вновь и вновь просматривал навязчиво мелькавшие эпизоды — будто кадры бесконечного, никем еще не отснятого фильма.

…Придворные фраки топорщатся на кряжистых фигурах. Бородатые головы людей, привычных ворочать миллионами, склонены почтительно. Депутация российских промышленников явилась покорнейше просить о послаблении в призыве на фронтовую службу квалифицированных мастеровых: производство страдает. Вместо государя к ним выходит шут гороховый Маклаков, уже, собственно, не министр, но особа весьма приближенная, — и кроет по матушке всех на свете мастеровых вместе с их заступниками: его бы воля — законопатил бы их чохом не то что на фронт, в колодки!

…Москва празднует пятилетие органов ВЧК. Парад спецчастей, музыка, речи. В палатках с завтраком для комсостава, несмотря на неотмененный еще сухой закон, — море разливанное. После двух-трех стаканов за мировую революцию и ее вождей — здравица в честь гражданина профессора Ипатьева, а потом крики: качать! Хохочущий комсостав подкидывает академика под потолок. Профессор, всегда избегающий водки, а в подобных щекотливых случаях — в особенности, тоже не может удержаться от улыбки. Эти великолепные хлопцы искренне верят, что обдурят самого господа Бога и переплюнут древних римлян.

…Брюссель, дом инженера-эмигранта Пенякова. Ипатьев явился к нему за консультацией по части строительства алюминиевых заводов (Пеняков пытался затеять это еще в годы германской войны). Вместо консультации инженер сообщает загадочно: с вами хочет поговорить один молодой человек. Молодой человек тут же является и оказывается его средним сыном Николаем, сгинувшим в восемнадцатом году. Родственные объятия, однако, не удаются. Сын отвечает на вопросы сквозь зубы; сообщает, что в помощи не нуждается. Позднее в отель доставляют письмо, в котором Николай просит о нем забыть: он-де не желает знаться с теми, кто продался большевикам. Всегда был такой — нервный, порывистый, тянулся почему-то к аристократии. Еще одна зарубка на сердце. Старший, прапорщик, срезан шальной пулей на Виленском направлении, средний — жив, но руки не подает… Лишь год спустя, в Праге, Ипатьева настигает еще одно письмо Николая, уже закончившего в Брюсселе курс микробиологии. Сын молит о прощении, восхищается отцом, который делает именно то, чем надлежит заниматься каждому русскому: работает ради славы Отечества.

…Вырезка из французской газеты: доктор Николай Ипатьев, изобретатель вакцины от желтой лихорадки, трагически погиб при ее испытаниях в Габоне.

…Седая щеточка усов шевелится почти бесшумно. Здесь, в берлинском отеле, подслушивать некому, но Чичибабин говорит еле слышно. Сведения из очень надежного источника. Список на аресты уже составлен, очередность такая: Шпитальский, потом Камзолкин, Кравец, Фокин и вы, Владимир Николаевич. Я там тоже незабыт. Полно, Алексей Евгеньевич, сами же и распускают слухи, чтобы мы больше старались. А я вас уверяю, это не слухи, следите за очередью.