Шрифт:
Однако, к несчастью для империи, предание огню произведений искусства мало способствовало усилению армии. После нескольких десятилетий относительного покоя халифат возобновил наступление, и имперская армия на деле показала, что не способна остановить его. В 826 году мусульманские войска высадились на Крите, навязали ислам сопротивляющемуся населению и превратили столицу острова Кандию в самый оживленный невольничий рынок в мире. К 838 году мусульмане вторглись в Малую Азию, разграбили город Аморий и заживо сожгли его жителей в городской церкви, где те заперлись, поймав себя в ловушку. [119] На следующий год была покорена большая часть западной Сицилии, одновременно мусульмане вступили в Италию, захватив Тарент и использовав «каблук» итальянского сапога как базу для дальнейших атак на земли, где ныне располагается Хорватия. Имперское правительство было настолько встревожено, что отправило к западному императору Людовику Благочестивому своих послов, умоляя о помощи. Но до возникновения идеи крестовых походов оставалось еще более двухсот лет, и просьбы ни к чему не привели.
119
Помимо того, что этому городу принадлежала честь быть местом зарождения текущей династии, Аморий был прославлен как родина греческого баснописца Эзопа.
Игнорируя все более явные свидетельства обратного, императоры упрямо продолжали настаивать, что иконоборчество — это единственный способ вернуть имперской армии божественную милость. Один император даже лично руководил избиением двух палестинских монахов, которые отказались уничтожить свои иконы, и когда после недели подобного обращения их все же не удалось заставить переменить свое мнение, он велел вытатуировать на их лицах оскорбительные стихи и изгнал монахов в Анатолию. Но подобные неуклюжие меры никогда не были особенно действенны в вопросах, касающихся веры, и без аргумента в виде победы, способного подкрепить иконоклазм, тот не имел силы. Большинство византийцев понимали, что они напрасно уничтожили свои иконы и подавили свое чувство прекрасного. Менее чем через тридцать лет, в 843 г., иконоборчество снова бесславно исчезло. В первое воскресенье Великого поста того года прекрасная и блистательная императрица Феодора официально прекратила последний значительный византийский раскол, проведя общий церковный совет и благодарственную службу в Софийском соборе. [120] Художники снова взялись за свои кисти, молотки и резцы и продолжили попытки изобразить божественное в красках, дереве и камне. Хотя прошло несколько лет, прежде чем первая икона появилась в великой церкви Святой Софии, ее открытие показало, что годы гонений не умалили силы византийского искусства. [121]
120
Это событие все еще ежегодно отмечается восточной церковью как «Торжество Православия».
121
В наши дни ее все еще можно видеть в соборе — навсегда запоминающееся изображение Богоматери с младенцем-Христом, восседающей на небесном троне и печально взирающей с высоты на то место, где когда-то располагался алтарь.
Если не принимать во внимание военные неудачи, в IX веке появились ободряющие признаки того, что империя медленно восстанавливает свои силы. Уменьшившись после военных потерь, она сократилась до ядра, состоявшего из Малой Азии, Фракии и Греции, но эти территории были сильными и сплоченными. Религиозное инакомыслие по большей части исчезло вместе с беспокойными землями Сирии и Египта, и небольшое имперское правительство действовало достаточно эффективно вне зависимости от того, кто сидел на троне. Были открыты новые золотые прииски, вскоре заполнившие до краев обедневшую сокровищницу, и вслед за этим неожиданным изобилием возникло богатое сословие торговцев.
Еще более обнадеживающим стало возрождение образования, которое, что довольно неожиданно, разгорелось из угасающих углей иконоборчества. Попытки поддержать ту или иную сторону в споре ссылками на неясные цитаты более ранних отцов церкви вылились в изучение того, как их можно опровергнуть. Во время правления императора Феофила в середине IX века учителя содержались за счет государства, открывались скриптории, а константинопольский университет обзавелся новыми факультетами права и философии. [122]
122
Стандартный курс обучения в Византии практически не менялся с V века по XV. Обычно он включал в себя риторику, занятия математикой и философию, и для лучших студентов знание наизусть всей «Илиады» не было чем-то из ряда вон выходящим.
Это являло собой примечательный контраст с Западом, где церковь медленно распространяла сохраненные ею крупицы учености. Средневековая западная мысль, хотя и довольно оживленная, была отрезана от своего богатого исторического наследия; ей пришлось дожидаться Ренессанса, чтобы вновь опереться на античные знания. Однако восточные школы могли следовать своим философским и литературным традициям, поскольку те не пострадали. За несколько лет обновленная интеллектуальная слава Византии стала настолько велика, что халиф даже попросил, чтобы ученого специалиста послали в Багдад. Император, скорее всего приняв мудрое решение, отказал ему в разрешении уйти, взамен устроив его в столице, чтобы продолжить бурное развитие. Приободренные новыми веяниями любопытства, придворные историки снова взялись за перо, знатная молодежь вернулась к изучению классики, и византийская ученость, которая пребывала почти что в спячке со времен правления Ирины, расцвела снова. Армии Феофила могли быть рассеяны в Малой Азии, но он взял свое в культурном возрождении, покоряя сердца подданных своим стремлением к справедливости. [123]
123
Когда его войска оказались неэффективными, Феофил в попытке произвести впечатление на халифа направил в Багдад посла, чтобы тот раздал жителям города тысячи золотых монет. К сожалению, от императорского золота вышло столь же мало прока, как и от его армии.
В эпоху, когда император выглядел неприступной фигурой — человеческим представителем бога на земле, — Феофил был удивительно близок к своим подданным. Страстный поклонник гонок на колесницах, однажды он принял участие в соревновании под знаменами синих и восхитил толпу своими умениями. [124] Однако самой удивительной для жителей Константинополя привычкой императора было то, что он тайно прогуливался по улицам столицы, расспрашивая тех, кто ему встречался, об их заботах и следя за тем, чтобы торговцы устанавливали справедливые цены на свои товары. Раз в неделю, сопровождаемый ревом труб, он верхом проезжал из одного конца города в другой, приглашая всех, у кого были жалобы, встретиться с ним. Остановившие его могли рассчитывать на то, что их с вниманием выслушают независимо от того, насколько могущественной была другая сторона в споре. Одна из таких историй повествует о вдове, которая приблизилась к императору и сделала шокирующее заявление, что тот самый конь, на котором сидит император, был украден у нее старшим магистратом города. Феофил должным образом рассмотрел дело и когда обнаружил, что вдова была права, он приказал выпороть магистрата, а своим наблюдающим подданным сказал, что справедливость — это величайшая добродетель императора. [125]
124
Разумеется, это действие было несколько подпорчено тем фактом, что фракциям дали строгие указания позволить императору выиграть.
125
Эта страсть к справедливости сделала Феофила легендой еще при жизни, и вскоре о нем стали ходить многочисленные апокрифические истории (возможно, включая и эту). Спустя триста лет его репутация все еще была такой, что византийский автор сатирического «Тимариона» описал его как одного из судей загробного мира.
Однако доступность не означала, что император собирается хоть на дюйм поступиться своей царственностью, и он вложил золото в строительную программу, равной которой не было со времен Юстиниана. [126] Предпочтения всех императоров были дорогостоящими, но Феофил посрамил большую часть своих предшественников. В приступе активности стены вдоль Золотого Рога были укреплены, построен новый величественный летний дворец, а Большой Дворец был полностью отреставрирован впервые за почти триста лет. [127] Это последнее достижение привлекло внимание историков той поры, оставивших восторженные отчеты о работе. Прямо на их глазах Феофил превратил бестолково расположенное нагромождение зданий, которые составляли Большой дворец, в резиденцию, достойную императора IX века. [128] Подобная реконструкция назревала давно. Изначально построенный Септимием Севером во II веке, дворец бессистемно дополнялся последующими императорами, которые строили приемные залы, жилые помещения, церкви, бани и административные корпуса до тех пор, пока хаотично разбросанные строения не стали угрожать занять всю юго-восточную оконечность города.
126
Феофил редко отступал от своих экстравагантных манер. Когда пришло время выбрать себе жену, он устроил грандиозный смотр невест, наградив победительницу золотым яблоком, весьма искусно исполненным — на нем была изображена сцена, отсылавшая к суду Париса.
127
Неудивительно, что последним императором, существенно расширившим дворец, был Юстиниан. Отблеск его оригинальной работы до сих пор проглядывает в остатках обширного мозаичного покрытия пола, обнаруженного в начале XX века. Заполненная странным сочетанием христианских и языческих символов, жестокими сценами охоты и фантастическими виньетками, эта мозаика остается одним из самых прекрасных образцов искусства античного мира, уцелевших до наших дней.
128
Строения занимали площадь в более чем четыре с половиной акра.
Феофил навел в Большом дворце долгожданный порядок, убрав мешающие стены и неиспользуемые комнаты и соединив его здания ровными коридорами. Площадки для поло, построенные Феодосием II четыреста лет назад, когда этот император привез царский спорт из Персии, были расширены, и фонтаны, питаемые подземными водохранилищами, вскоре украсили собой изящные аллеи и висячие сады. Кремовые мраморные ступени вели к овеваемым ветерком палатам, лес розовых и порфировых колонн поддерживали изысканные апсиды, и серебряные двери вели в комнаты, полные великолепных мозаик. Однако истинная роскошь была припасена Феофилом для не имеющего себе равных тронного зала. Ни одно другое место в империи — а возможно, и во всем мире — не было так расточительно украшено золотом или похвалялось такой внушительной демонстрацией богатства. Позади золотого трона располагались деревья из кованого золота и серебра, дополненные украшенными драгоценными камнями механическими птицами, что заливались песнями, стоило тронуть рычаг. Свернувшись у подножий деревьев, из-под каждого подлокотника грозно смотрели львы и грифоны, которые выглядели так, будто готовы вскочить в любой момент. Для неподготовленных послов это должно было стать пугающим опытом — по сигналу императора золоченый орган начинал играть оглушительную музыку, птицы принимались петь, а львы ревели и дергали хвостами. Редкий гость мог не исполниться благоговения после такого представления.