Времена стояли перестроечные, год 87-й. Журнал “Москва” уже напечатал “Защиту Лужина”. Но то была не первая публикация Набокова в Стране Советов. Первая тоже оказалось почему-то шахматной — журнал “64” тиснул посвященный шахматному композиторству кусочек из “Других берегов” с предисловием Фазиля Искандера. И вот, в самый разгар описанного выше кризиса я прочитал в “Юности” его же, Фазиля Абдуловича, эссе о Пушкине. Помнится, одной из важных для него черт пушкинского характера Искандер называл открытость чужому дарованию. Я решил, что лучшего “эксперта” нечего и искать — писатель из первейших, Набокова знает и любит да еще вон чего говорит. Так если у меня есть какое-никакое дарование, он от меня, наверное, скрывать этого не станет. А на нет и суда нет. И я написал прямо в “Юность”, на его имя.

То, что за этим последовало, и поныне представляется мне святочным рассказом. Нечто из Диккенса или Куприна. Примерно через неделю Фазиль Абдулович позвонил мне и предложил привезти на просмотр что смогу. “Что у вас есть?” Я назвал три переведенных мною романа. “Пнина” я уже читал, привозите два других”. Я отвез романы в дом, который и ныне стоит невдалеке от станции метро “Аэропорт”. (В последние несколько месяцев я, отправляясь на заработки, неизменно прохожу мимо него — из одного удовольствия, потому что есть путь и покороче.) Дело было часа в три дня. На следующий (!) вечер Искандер снова мне позвонил. Он уже прочитал “Найта”, и ему понравилось. Кажется, даже очень. Второй роман прочитает в ближайшие дни, а потом поговорит в нескольких журналах, в той же “Юности”, где он — член редколлегии. Последние сказанные им в этом разговоре слова я помню точно: “Спасибо за хорошее чтение”.

О чувствах, мною испытанных, распространяться, наверное, не стоит, как и о чувствах, и поныне питаемых к Фазилю Абдуловичу. Могу лишь сказать, что по завершении этого разговора я вспомнил фразу из письма Чехова к брату Александру, сказанную, кажется, на собственный счет — что-то вроде: “Кто мог подумать, что из нужника выйдет гений?”. Если меня когда-нибудь произведут в дворянское достоинство, я настою, чтобы ее, в виде девиза, начертали на моем гербе.

Потом мы еще перезванивались и раза два встречались на вечерах, которых много тогда устраивалось в московских домах культуры — вечерах, посвященных Галичу, нобелевскому Бродскому, Эйдельману. Переговоры с журналами ни к чему, разумеется, не привели: “Ничего они там не понимают”, — сказал Фазиль Абдулович о той же “Юности”, — но это было не столь уж и важно. Главное, можно было работать дальше.

Поэма

Вернемся, однако ж, к поэме. Писать о ней мне сложновато, потому что один раз я это уже делал для газеты под странным названием “Поэзия” — повторяться не хочется, но, видно, придется.

Так уж вышло, что стихов я никаких никогда не писал и тем более не переводил. Решая, как мне быть с поэмой, вокруг которой построено “Бледное пламя”, я поначалу надумал остановиться на белом стихе — все-таки с рифмами не маяться. Уже потом я прочитал у Давида Самойлова, что белый стих из всех труднейший, и порадовался тому, что меня мимо него пронесло. А пронесло оттого, что, пока я размышлял да прикидывал, в голове моей непонятно как образовались две первые строки — рифмованные и мне показавшиеся приемлемыми. Первый блин всегда комом — вот и в этих строках присутствовал характерный для опрометчивого дилетанта ляпсус: птичка свиристель была в них обозначена в неподобающем ей женском роде.

Ну, а дальше строка пошла цепляться за строку. Я выписывал на листок три-четыре двустишия и на ходу (в метро, в летней дачной электричке) прокручивал их в голове, стараясь сохранить в переводе по возможности больше из сказанного автором — в английском, увы, краткосложных слов больше, чем в русском, так что соблюсти героический размер подлинника я и не посягал, удалось бы смысл дотащить.

Самыми продуктивными получались ночные прогулки с нашей дворнягой по имени Трефа — я старался не возвращаться домой, не слепив хотя бы двух строк, разве что очень уж замерзал по зимнему времени. Впрочем, несколько раз случалось мне застревать на строках особенно злоупорных. Две такие пришлось завезсти в Ленинград, где я их и умучил одной ночью в дымной забегаловке у Московского вокзала — под коньяк и рассказы только что освободившегося из заточения мужичка о горестном лагерном житье.

Так оно и текло помаленьку, и к завершению “Найта” три Песни поэмы из четырех были у меня готовы. Между тем, жизнь вокруг помаленьку же менялась. Основная моя работа, в общем и целом не лишенная интереса, мало-помалу отходила, по внутреннему моему восприятию, на второй план. Через год-другой мне предстояло расстаться с нею совсем, обратившись в лицо свободной профессии, в программиста-надомника, что, кстати, снабдило меня, наконец, компьютером, отделенным от пишущей машинки примерно такой же дистанцией, какая отделяет эту машинку от стила и глиняных табличек.

Бросить все на свете и заняться настоящим моим, как я уже понимал, делом я не хотел и не мог, поскольку и самому мне и семье нужно же было чем-то кормиться. Творческим человеком со всеми вытекающими отсюда последствиями я себя не ощущал и ныне не ощущаю. Говорю это безо всякого кокетства. Переводчик не творец, он интерпретатор. Занятие его схоже с вышиванием по канве, отчего и не дает ему никто ни Букеров, ни Антибукеров, и правильно делает — при том, что иной переводчик приносит отечественной словесности пользу большую, чем принесла половина лауреатов Ленинской премии. Задача, решаемая переводчиком, состоит, как я себе понимаю, в том, чтобы по возможности точно (следуя собственному чувству, тем паче, что других в его распоряжении не имеется) передать ощущения, пробужденные в нем переводимой книгой при первом с нею знакомстве. И для достижения этой цели он вправе позволить себе почти все — кроме заведомой отсебятины. Ощущение, разумеется, вещь переменчивая, плывучая, особенно полагаться на него не стоит. И однако ж, если ты, перечитывая итоговый текст, начинаешь вдруг припоминать, как оно все у вас было в первый раз, значит, ты все же попал — если не в самое яблочко, то близко к нему.

Публикация I: шаг вперед

“Приятно, сидя под акацией, поразмышлять о публикации”, — так писал я из Коктебеля (вот, к слову, земля обетованная, данная Богом интеллигентным россиянам, даром, что и она теперь — заграница) Ляльке, переселившейся на время в Японию. Поразмышлять, конечно, приятно, но надо же и самому как-то вертеться. О попытке, совершенной Фазилем Абдуловичем, я уже рассказывал, однако предпринимались и другие. Все та же Лялька свела меня с Виктором Петровичем Голышевым, который, вообще говоря, к Набокову относится прохладно. Виктор Петрович прочитал “Под знаком незаконнорожденных”, и перевод ему не понравился некоторой искусственностью слога. Причина последней состояла, полагаю, в том, что поначалу я пытался, без всякого успеха, сымитировать слог “Приглашения на казнь”. Прочитал и “Найта”, который как раз понравился настолько, что он попробовал прямо в моем присутствии (это было второе наше свидание) пристроить перевод в “Новый мир”. Ничего, разумеется, не вышло. Времена стояли уже относительно либеральные, однако первым выскакивать в большие либералы никто не спешил, опасаясь, и небезосновательно, первым же и получить по шапке. Начинать полагалось провинциалам. Их все едино дальше Сибири не пошлют, а они, если смотреть из столицы, и так уже, почитай, там.