И я приступил к правильной осаде литературных журналов, всех, мне известных, за вычетом уже отработанного “Нового мира”. Писал письма, получал приглашения забрести и показать, забредал и показывал и по прошествии должного времени выслушивал вежливый отказ и шел себе жить дальше. Иногда получалось забавно. В “Звезде”, скажем, истомленно курившая дама сказала направленной мною туда за рукописью приятельнице: “Что вы хотите? этот Солженицын нас совсем забодал, ни для кого больше места не остается”.

Значительное разнообразие внесла в этот рутинный процесс “Иностранная литература”. Там со мной беседовал господин с некоторой неправильностью лицевого устройства. “Какой из ваших переводов вы сами считаете лучшим?” — спросил он. — “Бледное пламя”. — “Что ж, оставьте”. Пауза месяца в два, звонок: “Приходите, поговорим”. Прихожу.

Внутреннее содержание разговора было, примерно, таким: я понимаю, что говорю вам полную чушь; я понимаю также, что вы понимаете не только это, но и то, что я это понимаю; однако существуют определенные формы литературного и иного общежития и давайте их соблюдать, то есть мы скажем, что полагается, а вы, как полагается, выслушаете и пойдете себе с миром. Сказано же было примерно следующее: поэма, как говорит наш эксперт, — без имен, без имен, — переведена очень неплохо, проза же никуда не годится. (Чего по указанным выше причинам быть никак не могло, во всяком случае, первого.) Впрочем, если переведете еще что-нибудь интересное, заходите непременно. А как же, почту за приятнейшую обязанность.

На том мой роман с “Иностранной литературой” и завершился — до прошлого года.

Интересно получилось и с “Литературной газетой”. Извилистыми путями туда попал один из рассказов и был благосклонно принят. Что такое значило в то время напечататься в “Литературке” да еще для человека с улицы, объяснять, полагаю, не нужно. И все же, когда я, слишком поздно, как оказалось, увидел окончательно отредактированный текст, я ощутил себя — в перспективе — Наташей Ростовой, которая, приехав на первый свой бал, обнаруживает вдруг, что вырез ее платья, тот, что сзади, спускается примерно до подколенных впадин. Я позвонил в газету, попытался что-то изменить, но номер был уже едва ли не набран, изменить ничего было нельзя, и я рассказ, как это называется, “снял”, за что и поныне отношусь к себе с глубоким уважением.

И все же кое-что начало понемногу сдвигаться. Откликнулся “Урал”. Приехавший по собственной надобности из Свердловска милейший человек, Андрей Матвеев, оказавшийся при близком с ним знакомстве прозаиком, и хорошим, забрал у меня несколько переводов. Больше всего ему понравилось “Бледное пламя” (он его и издал-таки в 91-м году там же, в Свердловске), однако из соображений политических он порекомендовал “Уралу” напечатать “Под знаком незаконнорожденных”. И по прошествии должного времени “Урал” этот перевод напечатал. На следующее утро я проснулся не знаменитым. Утр этих было еще много и, хочется верить, еще будет не меньше.

Должен повториться. Хронологическая последовательность событий совершенно смешалась в моей голове. Я не помню, что было раньше — “Урал”, “Звезда”, “Иностранная литература” или “Литературная газета”. Человек, проникнутый титаническим самоуважением, сделал бы из такой запамятливости вывод, что времени не существует. Но я теорий не создаю. Что мгновенно и ставит меня на одну доску с Ньютоном. Все-таки нужно себя постоянно одергивать, не правда ли?

Интерлюдия: Ахтуба

К развитию основной нашей темы это, пожалуй, прямого отношения не имеет, однако вспомнить отчего-то хочется. Наверное оттого, что дальше придется рассказывать о вещах малоприятных, связанных с моим родным Саратовым, — вот я и тяну время, убредая в сторону, также с ним связанную. Летом 84-го года мы провели месяц на Ахтубе. Местоимение “мы” обозначает в данном случае меня, Ленку и нашего четырехлетнего сына Юрку, который по приезде на место влез в реку и утонул бы, если бы не жена ближайшего моего друга. (Увидев и услышав недавно в телевизоре Олега Табакова, когда-то давным-давно игравшего с моим старшим братом в драматическом кружке при саратовском Доме пионеров, я вдруг понял, что манера называть близких тебе людей Витьками, Вовками и Наташками является, скорее всего, областным нашим обыкновением, избавиться от которого саратовскому человеку не удается до конца его дней.) Что до Ахтубы, то это рукав Волги в нижнем ее течении, получивший самостоятельное название от татар, пришедших с Чингисханом с востока и принявших рукав за отдельную реку. На Ахтубе стояла некогда столица Золотой Орды, теперь она называется Ленинск. На ней же располагается и тот самый Капустин Яр, из которого был в 57-м запущен первый искусственный спутник Земли. В верхнем течении Ахтубы я уже побывал в 74-м году, с первой моей женой Викой проплыв на байдарке вниз от Волгограда километров сто—сто пятьдесят. В Ахтубинске, вышедши за продуктом, я узнал из “Красной Звезды”, торчавшей на двух железных ногах посреди пустынной и пыльной улицы, о том, что Никсон подал в отставку. Немалое впечатление произвел на меня, пролетавшего мимо на сильном течении, Ленинск — высокий обрыв, уставленный поверху деревянными ретирадами и пивными, в последних сидели, воздымая кружки, явственные персонажи тогда еще мной не читанного Венички Ерофеева, и усыпанный понизу разнообразнейшим сором. Еще более сильное впечатление произвела украинская деревня, в которой мне не удалось купить ни единого яблока и помидора — все отдавали задаром. Быть может, оттого, что одет я был в драные китайские джинсы, препоясанные алюминиевым проводом в белой изоляции. Наверное, скудость этого облачения пробуждала в давным-давно сосланных туда украинских старухах сочувственные воспоминания. А может быть, они просто были добры от природы.

Университетские мои друзья уже несколько лет приезжали машинами на Ахтубу, ставили на берегу палатки и жили в них месяц-другой. В тот год мы присоединились к ним.

Я переводил тогда “Под знаком незаконнорожденных” — или еще только собирался переводить, но кембриджское издание “Гамлета” с комментариями Джона Довера Уилсона уже прочитал, и впечатления переполняли меня. Помню, как я два часа пробродил по берегу (укрывая в волжской воде сожженные солнцем ступни) с ближайшим моим — и поныне — другом Витькой Хасиным, рассказывая ему о хитроумии, с которым Набоков вплетает в посвященный “Гамлету” разговор двух персонажей романа раскавыченные шекспировские цитаты, о комментариях Уилсона к “Гамлету”, о том, как все это невероятно трудно и безумно интересно. Хорошее было время.

Публикация II: два шага назад

Осада, между тем, продолжалась. Но теперь мне было на что сослаться. Однако на призыв мой откликнулась опять-таки провинция — издаваемый в Саратове журнал “Волга”. Перст судьбы, да и только. Знал бы я тогда, в какое место ткнет меня этот перст.

На этот раз главному редактору журнала пришелся по душе опять же “Себастьян Найт”. Хвалы были мне отпущены непомерные. Стоял июнь, не то июль. В феврале следующего года журнал намеревался напечатать роман Набокова “Король, дама, валет”, но теперь его место предстояло занять моему переводу. Вскоре позвонил мне из Ленинграда некий человек, как-то связанный с журналом, и сказал, что ему заказана вступительная статья, какой там февраль — январь! — “вами открывают год”, так не могу ли я как можно скорее прислать текст перевода на предмет цитирования в этой самой статье. Ну конечно, могу.

В конце сентября я приехал в Саратов повидаться с друзьями. И, разумеется, зашел в “Волгу”, познакомиться. Мы поговорили, я на всякий случай оставил мой саратовский телефон и откланялся. Дня за два до отъезда в Москву мне позвонили из журнала — есть новости.

Новость оказалась одна и вот какая: от ленинградского господина пришло письмо, из тех, что Лидия Корнеевна Чуковская назвала где-то “подметным отзывом”. Три или четыре для чего-то намертво склеенных один с другим конторским клеем листка плоховатой бумаги, второй не то третий экземпляр под копирку, через один интервал. Разнос, и какой! Отзыв содержал некоторое количество действительно дельных замечаний, однако основная его аргументация сводилась к трудноопровержимому: “Набоков так никогда бы не написал”. Общая характеристика перевода была примерно такая: “вялый, запинающийся, ползающий на брюхе текст”. А завершалось письмо совсем уж прелестным пассажем, насчет того, что если провинциальный журнал рискнет напечатать нечто подобное, то при неисчислимом множестве знатоков и ценителей Набокова, проживающих в Отечестве нашем, ему, журналу, следует ожидать “кампании в центральной прессе”, от которой ему будет ой как не сладко. В общем, “спасибо за хорошее чтение”.